Глава 9
Прошло полтора месяца с тех пор, как Брайна попала в тюремную камеру. За это время ни одна из арестованных не получила вестей о своем муже и детях, и это было самым тяжелым испытанием для всех них. Женщины давно выплакали свои слезы, в камере то и дело только раздавалось: «За что нам это? За что?..»
Во второй половине декабря сокамерниц стали вызывать поодиночке в кабинет начальника тюрьмы и объявлять им приговоры, вынесенные неизвестно кем, без суда и следствия. Почти всем назначили по 8 лет исправи- тельно-трудовых лагерей, лишь очень немногим – по 5.
Поздним вечером 31 декабря 1937 года, когда миллионы людей за праздничными столами готовились встретить новый 1938 год, из ворот минской тюрьмы один за другим выехало несколько крытых грузовиков – «черных воронов». Они направились к грузовой железнодорожной станции. Там уже стояли наготове несколько товарных вагонов, оборудованных двухъярусными нарами и железными печками- «буржуйками». При свете автомобильных фар начальник конвоя называл фамилии по списку и распределял в каждый вагон по 20 женщин. Как только вагон заполнялся, дверь задвигалась и закрывалась снаружи на щеколды.
Размещение по нарам происходило в темноте, освещение в вагоне отсутствовало. Но в печке тлел огонёк, а рядом стояло ведро с углем, что было очень кстати, т.к. декабрьский холод пробирал не на шутку. На площадках вагонных тамбуров разместились тепло одетые вооружённые охранники, около полуночи поезд тронулся.
Женщины были подавлены: им не сообщили, куда их везут, они не знали, что их ждёт в конце пути, были измучены непрерывным беспокойством за судьбу детей и мужей, о которых им так ничего и не было известно. Многие находились в состоянии депрессии.
Подобно пережившим природную катастрофу они почти смирились со своей участью: лишь с горечью и печалью вспоминали о своих семьях, работе, доме, обо всём дорогом, но, увы, безвозвратно потерянном в их жизни. Будущее казалось им беспросветным.
Брайна старалась не поддаваться унынию сама и всячески ободряла других, убеждая запастись терпением, не терять веру в лучшие времена и надежду на встречу с родными. Многие женщины жадно прислушивались к этим душеспасительным словам.
Поезд часто останавливался в пути и подолгу стоял на каких-то станциях. На некоторых из них пустые вагоны заполнялись новыми партиями женщин и подростков. Утром и днём на остановках охранники открывали двери и подавали еду: хлеб, сахар, консервы, воду. Туалетом служило отверстие в полу вагона, пользоваться которым полагалось только на перегонах.
По ночам, лежа на нарах, Брайна подолгу не могла заснуть и под перестук вагонных колёс мучительно размышляла, стараясь найти хоть какое-нибудь логичное объяснение событиям, подобно смерчу разметавшим всё, что ещё совсем недавно составляло радость, счастье и смысл её жизни.
Прежняя уверенность, что арест Йошки можно объяснить злостной клеветой или случайной ошибкой, исчезла. Ведь прошло уже больше полугода – а этого времени более чем достаточно для проверки и исправления столь серьезной оплошности. Поэтому арест её самой мог означать только то, что обвинения против Йошки оставались в силе. Ужасно было сознавать, что его, честного, благородного, бескорыстного рыцаря революции обвиняют в измене Родине, которой он по-настоящему искренне предан, и доказал это всей своей жизнью. Трудно придумать для Йошки более нелепое, бессмысленное и беспросветно глупое обвинение!
И в то же время Брайна была далека от мысли, что страшные, необъяснимые массовые репрессии происходят согласно преступному указанию Сталина, «великого вождя народов», которому она вместе со всеми уже привыкла полностью верить и поклоняться как непогрешимому гению.
Но как бы ни было тяжело, унизительно, обидно и жутко сознавать, что её, честную учительницу, везут в вагоне для скота как бесправную рабыню в неведомые края на восемь бесконечно долгих лет, всё это становилось второстепенным, стоило лишь представить, какие горькие душевные переживания испытывает сейчас её горячо любимый Йошка под гнётом чудовищной лжи и грубо сфабрикованных обвинений. Как следует это понимать? Чем объяснить? За что это всё? Снова и снова крутились в голове Брайны одни и те же вопросы, на которые не было ответа. А мысли переключались на другую бередящую душу боль – детей.
Поезд мчится, колёса ритмично постукивают на стыках рельс, и в этом перестуке Брайна легко улавливает фразу, которая не выходит из её головы:
Где – вы – де – точ – ки Сей – час?
Жду–я вес–точ–ку От – вас.
Через месяц такого пути, в начале февраля 1938 года, эшелон с арестантами прибыл в Акмолинск, небольшой заштатный городок среди необозримых степей Казахстана.
Стояла холодная ветреная погода, морозный воздух обжигал лицо и мгновенно выдувал тепло из жалкой одежды узников, вызывая неудержимую дрожь во всём теле. Женщины, среди которых были даже несколько кормящих матерей с грудными детьми, помогая друг другу, взобрались в кузовы открытых грузовиков, улеглись на солому, прячась от пронизывающего ветра, и отправились к конечному месту своего назначения.
Им оказался женский концлагерь под условным названием «26-й поселок, почтовый ящик No12» (впоследствии известный под аббревиатурой АЛЖИР – Акмолинский лагерь жён изменников родины), состоявший из более чем двух десятков жилых бараков, нескольких вспомогательных и подсобных зданий, швейной фабрики, выпускавшей одежду для заключенных и для продажи населению, а также больницы и пищеблока. Вся эта территория была огорожена двумя рядами колючей проволоки со сторожевыми вышками, равномерно расположенными по периметру. Раньше в этом лагере содержали политических заключённых, и лишь недавно он стал женским, в связи с чем его начали расширять и достраивать. В числе новых объектов появились даже детские ясли-сад.
Новоприбывших встретили несколько энергичных, распорядительных женщин. Они тоже были заключёнными, прибывшими в этот лагерь из Москвы на несколько дней раньше. Теперь их назначили встречать новичков и помогать им в устройстве на первых порах.
Нормальное человеческое обращение вместо злых окриков конвоиров стало приятной неожиданностью для измученных долгой дорогой женщин. Новеньких распределили по баракам, накормили обедом. После длительной сухомятки горячие щи из свежей капусты показались им давно забытой, почти домашней едой.
Староста барака, немолодая женщина из политических заключённых, отбывающая свой срок уже не первый год, ознакомила новичков с лагерными порядками. Они были простыми и жёсткими. Основной официальный принцип лагерной жизни: «Кто не работает, тот не ест». В соответствии с ним, величина дневного пайка напрямую зависит от выполнения нормы на рабочем месте. Кому повезёт устроиться работать по своей профессии, тот сравнительно легко будет выполнять норму и, следовательно, обеспечит себе сносное существование. Непрофессионалы же попадают в команду разнорабочих, им нелегко придётся зарабатывать свой хлеб. В данный момент в лагере требовались строители, медработники, швеи, вышивальщицы, портные, сапожники, агрономы.
Эти сведения не обнадёжили Брайну. Единственным местом, где она могла бы проявить свои навыки и знания, мог стать детский сад, но он ещё только строился. Поэтому вероятность неизбежного зачисления в бригаду разнорабочих усугубляла и без того безрадостное настроение. Утром, накануне предстоящей процедуры распределения, растроенная Брайна брела из столовой в барак, размышляя о других возможных вариантах своего трудоустройства. Навстречу ей по дорожке шёл мужчина – судя по одежде, вольнонаемный служащий. Когда он приблизился, Брайна неожиданно узнала одного из старых знакомых по Бобруйску. Мужчина, узнав Брайну, тоже остолбенел от изумления: «Вы ведь жена Гершона. Неужели и Йошку посадили?» Получив утвердительный ответ, он сдержанно посочувствовал, а затем поинтересовался положением Брайны в лагере и коротко рассказал о себе.
Оказалось, он был арестован как бывший активный меньшевик, отсидел свой пятилетний срок в этом лагере, а теперь вышел на свободу и даже приглашён на должность временно исполняющего обязанности заместителя начальника лагеря по снабжению. Узнав от Брайны, что вместе с ней прибыло ещё несколько бывших бобруйчанок, он обещал подобрать землячкам подходящие рабочие места.
Какая неожиданная удача! Брайна ликовала, она не могла поверить, что это случилось на самом деле да ещё так своевременно!
В тот же день был составлен список женщин, прибывших из Белоруссии, и вскоре все они были устроены либо по своей специальности, либо на такие места, где не требовалась твёрдая норма выработки: рабочими в прачечной и на складах, уборщицами в столовой, на кухне, в административных помещениях или мастерских.
Когда в соответствии со списком наступила очередь Брайны, и она явилась в комендатуру за назначением, новоявленный покровитель усадил её напротив себя, справился о здоровье, пожелал держаться и не терять надежды и сообщил, что для неё ему удалось подыскать и вовсе «блатное» местечко. Её работа будет заключаться в раздаче заключённым дневной нормы хлеба по талонам, которые они получают в своих рабочих командах. Должность называется «хлеборезка», входит в состав рабочей команды пищеблока, и требует исключительной честности, порядочности и неподкупности. Иначе на этом месте не удержаться, оно на виду у всех – и заключённых, и начальства. У него самого нет ни малейшего сомнения, что Брайна полностью соответствует этим требованиям, поэтому он вдвойне доволен своим выбором.
Среди заключённых рабочее место, доставшееся Брайне, ценилось как одно из наиболее желанных и привилегированных, тем не менее, и там трудовой процесс был весьма напряжённым и утомительным.
Хлебный паёк с указанием его веса выдавался по предъявленному талону строго в собственные руки каждому заключённому. Бригадиры имели право уменьшать паёк тем, кто не выполнял рабочие нормы выработки. Занятым на особо тяжёлых работах полагалась увеличенная норма хлеба. Такое разнообразие порций требовало повышенного внимания и дополнительных затрат времени на заготовку пайков. Каждый день утром надо было быстро выдать сотни различных пайков, поэтому их основная подготовка производилась ночью, утром шло лишь дополнительное уточнение. Все мелкие кусочки и даже крошки использовались в довесках, потому что пекарня, выдавая хлеб, почти не учитывала его усушку.
В группе хлеборезок трудилось шесть женщин во главе со старшей. Это была дружная команда честных и добросовестных работниц, Брайна легко наладила со всеми хорошие отношения.
Сегодня, спустя годы, многим кажется удивительным и нелогичным, что даже в специальном концлагере для «членов семей изменников Родины» («чесеир», как их теперь всюду сокращённо называли) насильно загнанные за колючую проволоку женщины, принуждённые оставить свои прежние профессии и стать столярами, малярами, швеями, сапожниками, уборщицами или чернорабочими, продолжали проявлять в труде лучшие качества свободных людей, добросовестность, взаимовыручку. На самом деле, объяснение этому феномену простое. Почти все они действительно были из числа лучших, самых способных и трудолюбивых, поэтому даже в подневольных условиях работали творчески, не жалея сил, стараясь любое дело исполнить как можно качественнее, твёрдо веря, что таким образом, даже находясь в концлагере, они приносят пользу своей Родине. К тому же в глубине души у многих жила надежда, что самоотверженный труд послужит дополнительным доказательством их верности и преданности стране, партии, Сталину.
Так прошло более полутора лет лагерной жизни. Земляк-бобруйчанин, оказавший покровительство Брайне и другим землячкам, уволился и уехал. А она продолжала работу «хлеборезки»: научилась быстро разбираться в талонах, скрупулезно взвешивать каждую пайку, тактично обращалась со всеми, даже самыми отъявленными грубиянами. Поэтому заключённые и начальство относились к Брайне доброжелательно, доверительно, и это несколько скрашивало унизительные условия лагерных будней.
Однако моральное самочувствие по-прежнему оставалось тяжёлым. Продолжался запрет на переписку с родными. Эта изуверская пытка непрерывно, день за днем, месяц за месяцем подвергала невыносимым душевным страданиям матерей и жён, мучительно тосковавшим по своим детям и мужьям, о судьбе которых им ничего не сообщали без каких либо объяснений.
Среди жестокого, бездушного и сурового лагерного начальства, к счастью, оказался один сострадательный и справедливый человек, заместитель начальника лагеря по политической части Мишин, которого по аналогии с успокоительным лекарством заключённые прозвали между собой Валерьяном Валерьяновичем. Если выдавалось хоть немного свободного времени, лагерницы выстаивали длинные очереди, чтобы облегчить душу откровенным разговором с замполитом, услышать от него слова надежды. До поры до времени Брайна обходилась без подобного рода утешений, но настал момент, когда и ей пришлось обратиться к Мишину в надежде найти защиту от клеветы.
Нормальная рабочая обстановка в группе хлеборезок сохранялась до тех пор, пока там по чьей-то протекции не появилась смазливая, грубая и бесцеремонная эстонка Эльза. Не прошло и месяца, как она лестью и подношениями расположила к себе старосту группы Марапулис, тоже бывшую жительницу Прибалтики. Их оскорбительные намёки, грязные сплетни, антисемитские высказывания и анекдоты вскоре вызвали раскол и отчуждение среди остальных работниц. Вдобавок к этой нездоровой обстановке вдруг обнаружились случаи недовеса пайков и общей недостачи хлеба. Возникло подозрение, будто кто-то из хлеборезок утаивает отоваренные хлебные талоны и передаёт их своим знакомым. Эльза, недолго думая, взвалила вину за это на Брайну, обосновав свою уверенность тем, что у неё много подруг, а всем хорошо известно, что еврейская религия обязывает помогать единоверцам.
В том, что Брайна способна на такое, Марапулис поначалу сомневалась, но Эльза настаивала на своём, и тогда они решили провести внезапную проверку. Однажды после ночной смены, когда ничего не подозревавшая Брайна крепко спала в бараке, Марапулис с Эльзой обыскали её хлебный мешочек, висевший на гвоздике у изголовья кровати. Но кроме кусочка хлеба и собственного талона Брайны там, конечно, ничего не оказалось.
Проснувшись и узнав о тайной проверке, Брайна поняла, что именно её подозревают в краже хлеба. Возмущённая до глубины души этим наглым обвинением, она кинулась на поиски Марапулис и вскоре нашла её в обществе Эльзы. Брайна потребовала объяснений, и Эльза, не желая признать свою ложь, глядя куда-то в сторону, промямлила, что сама видела, как Брайна исподтишка передавала талон одной из своих подруг.
Ни от кого, даже от злокозненной Эльзы, Брайна не ожидала такого обвинения, у неё мгновенно перехватило дыхание, подкосились ноги. Едва владея собой, она вернулась к работе, но слёзы обиды и отчаяния душили её. В лагере, среди оклеветанных людей, она снова оказалась жертвой навета! Сознавать это было нестерпимо больно. К тому же ей стало казаться, что если на сей раз она не сумеет защитить себя, её дети в детдоме тоже пострадают от клеветников.
Необходимо было разоблачить Эльзу. Но как?
Неожиданно возникла идея рассказать обо всём Мишину. В сильнейшем возбуждении, всё ещё заливаясь слезами, она поспешила в комендатуру. Перед дверью замполита, как обычно, стояла очередь из лагерниц, но Брайна безо всяких объяснений обошла её и ворвалась в кабинет. Взглянув на Брайну, Мишин сразу понял, что в этот момент она нуждается в нём больше других. Подав Брайне стакан воды и усадив напротив себя, он попросил её не торопясь, подробно рассказать о случившемся.
Она снова залилась слезами, и сами собой посыпались полные горечи слова о многочисленных переживаниях и обидах – незаслуженных, несправедливых, нестерпимых. И лишь в самом конце спонтанной исповеди она рассказала о клеветническом обвинении в краже хлеба.
Мишин не перебивая внимательно выслушал сбивчивую речь Брайны и заявил, что немедленно приступит к разбирательству. Он распорядился перенести приём остальных посетителей на другой день и тут же вызвал к себе Марапулис и Эльзу.
Брайна сидела в коридоре, когда в комендатуре появилась Эльза. Увидев Брайну, она побледнела и спросила: «Как мне себя вести, что говорить?». «Это твоё дело, но лучше бы ты сказала правду», – ответила Брайна.
Затем в себя кабинете Мишин усадил Эльзу и Брайну лицом к лицу, Марапулис ожидала в стороне. Замполит приказал Эльзе рассказать, в чём она обвиняет Брайну с указанием точных фактов и фамилий всех замешанных в этом деле лиц. Услышав столь жёсткие требования, Эльза стала путаться, что-то неуверенно мямлить о своих подозрениях и выводах. Мишин резко прервал её: «Кому конкретно Гершон передала хлебный талон? Назовите фамилию!» Опустив глаза и запинаясь, Эльза хрипло отвечала: «Фамилии назвать не могу, но не зря же все её еврейские подруги крутятся вокруг неё». «А что вы на это скажете, Гершон?» – обратился Мишин к Брайне. «Могу только сказать, что эти обвинения – грязная ложь и клевета!» – едва сдерживая рыдания, ответила Брайна.
Несколько минут Мишин молчал, затем, обращаясь к Эльзе, твёрдо заявил: «Вы оклеветали Гершон только потому, что она еврейка! Я снимаю вас с работы хлеборезки, а Гершон продолжит там трудиться. Вы, Марапулис, завтра же проведёте в пищеблоке собрание и объявите всем о моём решении». После этого замполит вызвал дежурного врача, поручив ему проверить состояние здоровья Брайны и оказать ей необходимую помощь.
Позже всё случившееся подробно обсуждалось в бараках и улучшило настроение многим женщинам, ведь им так хотелось верить, что если даже в лагерном руководстве есть люди, подобные Мишину, то справедливость, несмотря ни на что, восторжествует на белом свете и в их собственной судьбе.
Как могли, женщины пытались скрасить свою однообразную, монотонную лагерную жизнь. Они организовали было художественную самодеятельность, но редкие концерты в клубе не столько развлекали и отвлекали их, сколько усиливали тоску по всему, с чем их разлучили. А переписка с теми, кто остался на воле, по- прежнему была запрещена.
Между тем, политическая ситуация в стране начала понемногу смягчаться. Малограмотного, недалёкого и жестокого наркома внутренних дел Ежова, безоговорочного и ревностного исполнителя спланированных Сталиным массовых репрессий, в конце 1938 года сменил не менее жестокий и циничный, но более опытный и хитрый политический интриган Лаврентий Берия, также бывший доверенным лицом Сталина.
В официальной печати даже появились сведения о том, что прежнее руководство НКВД допускало незаконные аресты, отдельные случаи превышения власти и применения недозволенных методов допроса. В марте 1939 года на очередном съезде партии Сталин прямо высказался о серьёзных ошибках НКВД: мол, в стране незаконно репрессировано большое количество невиновных граждан, о чём Политбюро и ему лично, якобы, стало известно лишь в последнее время, и теперь принимаются срочные меры по исправлению обнаруженных нарушений.
На самом же деле чекисты просто выполнили задуманный Сталиным разгром старой ленинской гвардии, физически устранив прежних активных партийных деятелей, на смену которым пришли другие, беззаветно преданные новому вождю молодые партийцы. И это означало, что пришла пора «прятать концы в воду», т.е. расправиться с теми, кто осуществлял предыдущие массовые репрессии.
Этим и занялся новый нарком Лаврентий Берия20, для начала вдруг одновременно освободив из концлагерей сотни тысяч чудом уцелевших узников. Полностью подчинённая властям государственная пресса восторженно приветствовала «мудрые указания великого вождя». Отныне советские люди повсюду продолжительными аплодисментами и приветственными возгласами встречали и провожали его стоя. Авторитет руководителя страны окончательно переродился в персональный культ Сталина.
Однако членам семей «врагов народа» никакие послабления не предназначались, и в лагере, где находилась Брайна, по-прежнему сохранялся строгий запрет на переписку с родными и знакомыми. Два года пребывания за колючей проволокой при полном неведении о судьбе своей семьи и детей серьёзно подорвали психику эмоциональной и впечатлительной Брайны. Временами её охватывало ощущение нереальности всего происходящего, наваливалась глубокая апатия. Спасали лишь верные подруги по несчастью, оказывая Брайне «скорую психологическую помощь» то уговорами, то шутками, а то и крепкими нецензурными выражениями или даже чувствительными пощёчинами.
20 25 ноября 1938 года Берия был назначен наркомом внутренних дел СССР. С его приходом на пост главы НКВД масштабы репрессий сократились. В 1939—1940 годах было освобождено примерно 150— 200 тыс. человек, не осуждённых в 1937—1938 годах; также на свободу вышла часть осуждённых и отправленных в лагеря.