Глава 7
Однако хорошие времена закончились неожиданно и слишком быстро. 1 декабря 1934 года в Ленинграде у дверей своего кабинета в Смольном был застрелен первый секретарь ленинградского обкома С.М. Киров, второй после Сталина человек в компартии. И это громкое, но всё же частное событие вдруг оказалось роковой чертой в судьбе миллионов советских мужчин, женщин, детей.
Убийцей оказался молодой человек Леонид Николаев, разочаровавшийся коммунист-неудачник, к тому же ревновавший Кирова к своей жене. Но на допросах, под пытками, его вынудили признаться, что он стрелял якобы по заданию некоего троцкистско-зиновьевского центра, действующего в стране и объединяющего тысячи сторонников. Бывших вождей партии, соратников Ленина, тут же начали арестовывать и заключать в тюрьму. По всей стране происходили массовые аресты «троцкистов» и «зиновьевцев». На допросах в НКВД, под пытками и угрозами, почти все они признавались в своих враждебных замыслах и принадлежности к некоему «единому центру».
Спустя годы, уже после распада Советского Союза, видные историки и писатели сумели докопаться до истинных причин репрессий 30-х годов. Стремясь к установлению личной диктатуры, Сталин пришел к убеждению в необходимости физического устранения всей старой гвардии коммунистов, способных оказать ему сопротивление. С этой целью он окружил себя малообразованными, трусливыми, беспринципными, но преданными и полностью послушными ему «соратниками», чтобы с их помощью подчинить себе мощный и хорошо организованный карательный аппарат НКВД.
К концу 1934 года Сталин подготовился к выполнению своего дьявольского замысла, и убийство Кирова, скорее всего, задуманное и совершённое самим НКВД15, стало удобным поводом для начала массовых репрессий. Чтобы ввести в заблуждение собственный народ, а также общественное мнение за рубежом, в застенках НКВД с помощью жестоких пыток, шантажа, лжи и угроз большинство арестованных всё же заставляли письменно «признаваться» в несуществующих заговорах, преступных замыслах против советской власти, руководителей партии и правительства. Физически и морально сломленные люди оговаривали самих себя и тех, кто был нужен следователям, причём делали это не только в закрытых кабинетах, но и публично, на судебных процессах, надеясь таким образом спасти себя и своих близких.
А большинство тех, кто оставался на свободе, охотно верило этой гнусной лжи, напечатанной во всех советских газетах, принимало её за правду и по призыву агитаторов требовало на специальных собраниях, устраиваемых по этому поводу повсеместно – от завода до школы, «уничтожить предателей, как бешеных собак». Йошка и Брайна, как и все, тоже верили официальным сообщениям. Не только на собраниях, но и дома они искренне осуждали разоблачённых врагов, возмущаясь их коварными замыслами.
Прошло немного времени, и однажды самого Гершона вызвали в управление НКВД. Следователь, предупредив, что разговор конфиденциальный и разглашению не подлежит, сосредоточился на биографии наркома Воронченко. Уточнялись всевозможные даты их встреч, фамилии свидетелей, высказывания самого наркома. По характеру вопросов и намеков Гершон быстро осознал, что Воронченко подозревают в принадлежности к троцкистам, и ожидают от Йошки подтверждения этого.
Однако он без колебаний отверг все подозрения в отношении человека, которого хорошо знал много лет и уважал за честность и принципиальность. Следователь упрекнул Йошку в нежелании помочь органам в их важной работе, неодобрительно покачал головой и, прощаясь, ещё раз строго наказал никому не сообщать о состоявшемся разговоре.
Йошку это событие очень обеспокоило и насторожило. Как в самом себе он был уверен, что коммунист с дореволюционным стажем Воронченко абсолютно чист перед партией и советской властью, и подозрения в его измене или предательстве можно объяснить только грубой провокацией. Выбрав подходящий момент, Йошка рассказал наркому о беседе в НКВД. Воронченко заметно встревожился, растерялся. Он поблагодарил Йошку, но всё же упрекнул в несоблюдении требования о молчании.
С того дня прежняя откровенность и доверительность наркома в отношениях со своим заместителем сменились подозрительностью и отчужденностью. Это огорчало Йошку, он пытался, но не мог понять причины возникшего недоверия, пока, наконец, не пришёл к убеждению, что оно кроется в том всеобщем страхе, который исходит от громких судилищ в Москве над известными партийными и государственными деятелями, многих из которых уже приговорили к расстрелу.
В редких откровенных разговорах с Брайной Йошка теперь высказывал убеждение, что в стране намеренно происходит устрашение инакомыслящих для укрепления авторитета Сталина в народных массах. Этому служит также и всё возрастающее восхваление «гениального вождя» в газетах, по радио и на многочисленных собраниях, куда обязаны являться все рабочие, служащие или учащиеся. Однако эти меры Йошка пытался объяснить необходимостью сплочения народа вокруг партии для успешного выполнения плана ускоренной индустриализации страны.
Брайну тоже очень тревожили происходящие в стране перемены, но за судьбу мужа, казалось, можно было не беспокоиться. Ведь он – выходец из бедной рабочей семьи, боролся за советскую власть в подполье, является одним из первых организаторов белорусского комсомола, преданный коммунист, никогда не состоявший ни в каких фракциях. Ему нечего опасаться, к нему просто не может быть никаких претензий!..
В начале 1936 года однажды вечером у подъезда дома Йошку встретила незнакомая женщина и попросила выслушать её по важному делу. Оказалось, она – дочь главного бухгалтера Плещенецкого райсовета, которого арестовали по анонимному обвинению во вредительстве. Отцу удалось передать дочери записку, в которой он писал, что стал жертвой клеветы и советовал обратиться за помощью к Гершону, просить у него заступничества.
Йошка хорошо знал этого честного человека, но отчётливо осознавал и опасность своего обращения в НКВД при подобном обвинении. Чувство долга всё же пересилило страх – он явился в НКВД и в письменном виде поручился за лояльность арестованного, опровергая доводы анонимщика. Гершона в Белоруссии знали, ему поверили. Бухгалтера освободили, и его дети навсегда сохранили добрую память о спасителе своего отца.
Но общая статистика арестов в Белоруссии явно не удовлетворяла Сталина, и в начале 1937 года он назначил наркомом внутренних дел республики М.Бермана – ретивого исполнителя воли Хозяина, прошедшего соответствующую выучку в Москве под руководством руководителя ГПУ Генриха Ягоды.
Около двух месяцев Берман составлял и согласовывал списки будущих жертв. Обстановка в Минске резко изменилась, город наполнился тревожными слухами и предчувствием беды. В начале мая Брайна обнаружила в почтовом ящике записку, в которой белорусские националисты угрожали скорой расправой коммунистам- руководителям. Йошка передал записку в НКВД, но никакой реакции не последовало. Зато неожиданно начались массовые ночные аресты людей с одновременной яростной кампанией в местных газетах их публичных обвинений и разоблачений. В редакционных статьях ежедневно клеймили позором изменников Родины, шпионов, вредителей, называя фамилии известных и всеми уважаемых партийных и государственных деятелей. Люди молча читали эти сообщения, но никто не решался их обсуждать или обмениваться мнениями. Страх перед неизвестностью заставлял всех замыкаться в себе.
Ежедневно Гершон возвращался из Наркомпроса озабоченным, сосредоточенным и молчаливым. На расспросы Брайны он коротко отвечал, что НКВД раскрыл и ликвидирует вражеский заговор, а честным людям опасаться нечего. Впрочем, эти слова не приносили успокоения, было заметно, что Йошка и сам в них сомневается.
Между тем, в конце мая дети выехали на летний отдых: Лена – в пионерский лагерь, Ким – на детсадовскую дачу. Оба находились в лесу у деревни Дрозды, недалеко друг от друга. Каждое воскресенье родители могли навещать обоих своих детей.
Неожиданно с дач стали возвращаться семьи руководящих работников – соседей Гершонов по 3-му Дому Советов16 на улице Островского. Возвращались, правда, только жены и дети, без мужей, арестованных прямо на дачах. Повседневная жизнь с каждым днём всё более походила на кошмарный сон, необъяснимый, полный неотвратимых тревожных ожиданий. Короткие газетные сообщения об арестах неизменно заканчивались яростными призывами, звучавшими якобы от имени возмущённого народа: «Выкорчевать! Выкорчевать! Выкорчевать!»
Воскресным днём в середине июня Йошка и Брайна поехали навестить детей. Сначала они направились к Киму, но подоспели как раз к началу дневного сна. Воспитательница посоветовала Брайне не лишать ребенка отдыха, и сообщила, что, согласно новому распорядку, отныне родители должны посещать детей только раз в две недели. Йошка этого не слышал, узнав новость от Брайны уже по дороге к лагерю Лены. Он тут же попросил шофера вернуться. «Хочу с ним попрощаться, » – твёрдо сказал он, и, несмотря на возражения Брайны, настоял на своём. Как видно, предчувствие скорой разлуки уже поселилось в нём.
Ким спал у самого окна. Йошка постучал по стеклу, мальчик проснулся и очень обрадовался, увидев отца. Он открыл окно и оказался в крепких родных руках. Йошка несколько раз подбросил сына над головой, крепко прижал его к груди, попрощался и через окно вернул обратно в кровать. Пока родители шли к машине, они видели в окне сына, машущего им обеими руками. В пионерском лагере все были в столовой, на обеде.
Лена всегда отличалась дисциплинированностью и не захотела выйти из-за стола по просьбе Брайны, хотя вожатый разрешил ей сделать это. А дожидаться конца обеда у родителей не было времени, поэтому Лена так и не попрощалась с отцом, о чём впоследствии всегда вспоминала со слезами.
Предчувствие Йошку не обмануло. Его очередь на Голгофу была уже на подходе.
26 июня, в два часа ночи, когда Йошка уже спал, а Брайна ещё сидела за письменным столом, готовясь к занятиям, зазвонил телефон и незнакомый мужской голос спросил: «Йосиф Ефимович дома?». Брайна сразу даже не поняла, о ком спрашивают: впервые она услышала, как мужа называют по имени-отчеству. Обычно официально обращались по фамилии – «товарищ Гершон».
Через несколько минут раздался стук в дверь, и Брайна вдруг вспомнила о записке с угрозой. Разбудив мужа, она сообщила ему о звонке и неизвестных, ожидающих за дверью. «Не открывай сразу, они тебя застрелят!» – твердила испуганная Брайна.
Йошка достал из тумбочки револьвер и подошёл к двери. «Немедленно откройте, НКВД!» – раздалось за дверью. Йошка открыл.
Один за другим в комнату быстро вошли трое в форме, у первого в руке блеснул наган. Он выхватил из руки Йошки оружие и грозно спросил: «Почему так долго не открывали?». Пока Йошка и Брайна пытались объяснить причину, незваные гости предъявили ордер на арест и обыск и немедленно начали рыться в шкафах, столах, просматривать книги, фотографии, бумаги. Йошка помогал им, давая объяснения, отвечая на вопросы. Обыск продолжался до утра, всё это время Брайна сидела, не шевелясь и не сводя глаз, полных боли и ужаса, со своего самого близкого человека на свете.
Наконец, прозвучала команда: «Собирайтесь, поедете с нами. Из вещей можно взять только самое необходимое!». Брайна подала мужу приготовленный Идой портфель со сменой белья, одеждой и бутербродами и уговорила его надеть плащ. Они обнялись, попрощались. Перед уходом Йошка сказал: «Брайна, что бы ни говорили, ты знаешь: я не враг Советской власти!» А затем добавил тихо, будто про себя: «А дети, дети наши на даче… прощайте, Леночка, Кимочка…». Поцеловав Иду, Йошка захватил свободной рукой пачку книг и в сопровождении чекистов спустился по лестнице к ожидавшей чёрной «Эмке». Брайна с Идой вышли на балкон и в оцепенении смотрели, как Йошка открыл дверцу машины, положил на сидение книги, портфель и, пригнув голову, шагнул внутрь. Двое сопровождающих сели по сторонам. Дверцы захлопнулись, машина тронулась, и злая воля преступных политических интриганов навсегда лишила дружную семью любимого мужа, доброго, заботливого отца, преданного брата…
Судорожное оцепенение, в котором несколько последних часов пребывала Брайна, разом оставило её. Она упала на кушетку и в безутешном горе только плакала, плакала, плакала… Рядом рыдала, стонала и причитала Ида. Вот она – настоящая беда: неотвратимая, необъяснимая, словно стихийное бедствие, землетрясение, наводнение или страшный пожар. Но ведь это отнюдь не стихия, а дело рук человеческих! За что?!.. Почему?!.. Зачем?!.. На это не было ни одного вразумительного ответа. Только тупик, пропасть, пустота…
Спустя какое-то время женщины вспомнили, что не положили в портфель Йошки папиросы, мыло, зубной порошок. Побежали в комендатуру НКВД. Ответ был жестким и грубым: «Никаких передач. Не положено!».
Нахлынули новые мучительные размышления. Ни на минуту не оставляя мысли о том, как помочь дорогому человеку выбраться из омута клеветы и страданий, перебирая в уме тех, кто бы мог вступиться за Йошку, Брайна остановилась на Воронченко.
И, как по волшебству, около 9 часов утра раздался телефонный звонок. Нарком поинтересовался, почему задерживается Гершон, ведь его уже ждут на заседании бюро. Брайна ответила, что он не придёт, и больше ничего не успела добавить – по её голосу Воронченко всё понял и судорожно прервал разговор.
На следующий день газеты сообщили, что в Минске разоблачён и арестован очередной шпион, изменник, вредитель и враг народа – бывший замнаркома Гершон. Газетная заметка снова заканчивалась страшными призывами: «Выкорчевать! Выкорчевать!» И очень скоро оставшимся на воле Гершонам предстояло узнать, что это означает.
Соседи по дому, знакомые, сослуживцы уже на следующий день после газетного сообщения стали избегать встреч с Брайной и Идой. На улице, в трамвае, в магазине иногда казалось, что даже вовсе незнакомые люди бросали в их сторону настороженные, а то и откровенно враждебные взгляды.
Так как Йошку арестовали за два дня до выдачи зарплаты, а семья всегда существовала по советскому принципу «от зарплаты до зарплаты», то, чтобы не остаться без хлеба, не было другого выхода, кроме обращения в Наркомпрос. Брайна позвонила Воронченко, поздоровалась и вежливо спросила, как ей получить зарплату мужа. В ответ нарком раздражённо отрубил: «Изменникам родины мы зарплату не выдаем!». Тем не менее, в конце следующего дня посыльный принес Брайне пакет с деньгами. А через несколько дней после ареста Гершона та же участь постигла и самого наркома Воронченко…
Каждую ночь «черные вороны»17 увозили людей. Казалось, в стране разверзлась бездна, поглощавшая подряд одного за другим. Уцелевший сегодня проклинал пропавшего, а назавтра сам бесследно исчезал в омуте неизвестности.
Очень скоро все тюрьмы и подвалы НКВД оказались переполненными, даже быстродействующие суды не справлялись с вынесением приговоров, и тогда «мудрый вождь» принял радикальное решение, полностью соответствующее его бесчеловечной натуре. Теперь вместо судов по указанию Сталина на местах были срочно образованы так называемые «тройки»18, в которые обычно входили руководитель местного органа НКВД, секретарь партийного комитета и председатель местного совета народных депутатов. И эта троица нередко малограмотных и невежественных людей, не вникая в материалы следствия, без участия представителей обвинения, защиты, свидетелей и даже в отсутствие самих обвиняемых, выслушивала очередные списки фамилий обреченных и штамповала не подлежащие обжалованию расстрельные приговоры с их немедленным исполнением. Требовалось лишь, чтобы против фамилии каждой жертвы стояла пометка о том, что обвиняемый в письменной форме признал свою вину и собственноручно подписал протокол допроса. Эти формальные «признания» и подписи к ним в застенках НКВД самыми изуверскими способами «обеспечивали» профессиональные следователи-палачи.
Йошку обвинили в предательстве в период белопольской оккупации, а также в шпионаже в пользу Германии и участии в троцкистско-зиновьевском антисоветском заговоре. Его избивали, лишали сна, доводили до обмороков бесконечными допросами, но он всё никак не признавал абсурдных обвинений. А когда сил у него уже почти не осталось, следователь пригрозил, что теперь потребует ареста Брайны и будет допрашивать её. Таким образом Йошку, как и тысячи других честных и мужественных людей, чекисты ставили перед роковым выбором: либо он подпишет признание и тем самым оставит жену на свободе; либо не подпишет – и тогда пусть пеняет на себя…
Это был отработанный, безотказно действовавший приём НКВД. Истерзанного физически и морально Йошку так ужаснула мысль об аресте Брайны, что он согласился подписать признание – но только в том, что якобы участвовал в троцкистско-зиновьевском антипартийном блоке. При этом он потребовал, чтобы в протоколе непременно было отмечено, что его жена к этому не причастна и абсолютно ничего не знала.
Следователь согласился на это условие, ведь оно для него почти ничего не значило. Зато Йошка, сам того не ведая, подписал себе смертный приговор, хотя сразу после «признания» допросы и истязания на несколько недель прекратились.
В переполненной камере минской тюрьмы среди знакомых и незнакомых бывших партийных деятелей не затихали споры о причинах и следствиях массовых арестов. Большинство сходилось на том, что некий антисоветский заговор действительно существует, и их аресты объясняются неизбежной и вполне простительной спешкой при его ликвидации. Им хотелось верить и они искренне верили, что скоро следователи во всём разберутся и освободят их, надо лишь терпеливо дождаться суда.
Несколько особняком в камере держалась небольшая группа учёных, членов Академии наук, которые неожиданно предположили, что всё происходящее является хорошо подготовленными действиями по захвату власти в стране небольшой группой авантюристов, пробравшихся в руководство партии и фактически управляющей государством. В таком случае, полагали учёные, постоянное восхваление Сталина, создающее и укрепляющее в умах людей мифический образ гениального вождя партии и страны, есть ничто иное как психологическая обработка населения, подготавливающая народ к режиму абсолютной личной власти диктатора. В таком случае массовые аресты коммунистов, хозяйственных руководителей и рядовых активных граждан, их абсурдные обвинения в несуществующих преступлениях являются хорошо спланированным упреждающим уничтожением реальных противников будущего диктатора.
Эти ясные, логичные рассуждения убедительно объясняли суть происходящего, и Йошка глубоко оценил их правоту. Ведь раньше он и сам был близок к подобному пониманию событий, не решался лишь сделать окончательные выводы – уж слишком злодейскими они ему казались.
В памяти всплывали горячие споры, кипевшие в тайном марксистском кружке Кашинского накануне революции – как раз по поводу диктатуры пролетариата и возможных катастрофических для общества последствий такой формы власти. Тогда большевики горячо убеждали своих оппонентов, что диктатура, осуществляемая Советами народных депутатов, надёжно гарантирует коллегиальное руководство страной избранными народом лучшими представителями всех слоев общества, что полностью исключает возможность единоличной диктатуры. И молодой, неискушенный жизнью Йошка Гершон полностью доверял таким прогнозам.
Но с момента революции прошло всего 19 лет, и реальная власть в стране полностью оказалась в руках партии, в то время как Советы народных депутатов превратились в её послушных марионеток. В таких условиях руководитель партии действительно мог стать претендентом на роль единоличного главы государства.
И всё же большинство сокамерников не соглашались с подозрениями в адрес Сталина. Они уверяли, что он лично либо ничего не знает о репрессиях, либо его специально вводят в заблуждение. И как только он сам во всём разберётся и поймёт, что происходит в партии и стране, то быстро наведёт порядок и накажет виновных в массовых незаконных арестах.
Йошка же испытывал досаду и горькую обиду, вызванную запоздалым прозрением, наступившим лишь в тюремной камере, где уже ничего нельзя было изменить. Но разве смог бы он противостоять тотальному произволу, даже находясь на свободе? Партийная дисциплина, введённая ещё Лениным, требовала от коммунистов неукоснительного исполнения всего, что диктовалось им сверху. И большинство партийных работников, не задумываясь, привычно подчинялось этому требованию, тем более, что такое поведение всячески поощрялось и способствовало успешной карьере. Любая попытка не то что осуждать – даже всерьёз критиковать партийных руководителей в последнее время расценивалась как фракционная деятельность, несовместимая с пребыванием в ВКП(б). Партийные съезды послушно штамповали заранее подготовленные решения, усердно демонстрируя преданность Сталину и его приближённым. Бесконтрольность этих лидеров со стороны самой партии и государства в целом, слепое подчинение им в итоге привели к произволу, тотальному устранению инакомыслящих и просто неугодных членов партии.
В юности Йошка примкнул к коммунистам только потому, что искренне поверил в партию, провозгласившую своей главной целью построение нового человеческого общества, где жизнь каждого гражданина станет достойной, интересной и счастливой. Сам он никогда не стремился к власти, богатству, славе или карьере. Даже сейчас, сидя в тюрьме, он не сожалел о своём юношеском идейном выборе.
Зато сожалел и чувствовал себя виноватым за то, что его родная партия из сплоченного коллектива самоотверженных борцов за правду и свободу превратилась в толпу запуганных обывателей, покорно и трусливо наблюдающих за разгулом необоснованных репрессий против своих же товарищей, многократно испытанных в боях и труде. Его собственный арест, принуждение к самооговору и признанию в надуманных, несуществующих преступлениях явились для Йошки неоспоримым трагическим доказательством того, что развернувшиеся репрессии действительно ничем не обоснованы, а вызваны преступными намерениями высших руководителей партии и государства.
В результате клеветы и фальсификаций он, Йошка, теперь тоже превращён в «изменника родины», о чём официально объявлено в газетах. Следовательно, Брайна, дети, Ида отныне – отверженная обществом семья «врага народа». Как тяжело, как больно сознавать, что он стал невольной причиной беды, в которой они все теперь оказались! Так хотелось бы узнать о них хоть что-нибудь, поддержать, успокоить… Но, увы, всякая связь с ними прервана. Остаётся лишь ждать и надеяться, что так будет не всегда, что по окончании следствия им разрешат свидания, и эта мучительная неизвестность закончится.
Брайна, между тем, всё острее ощущала своё новое положение жены «врага народа». Соседка, муж которой был арестован ещё раньше Гершона, зашла как-то вечером и стала убеждать последовать её примеру: письменно отказаться от мужа – изменника родины и возвратить себе девичью фамилию. За это ей, мол, обещали сохранить квартиру и место работы.
Этот разговор нечаянно услышала Лена. Она уже была ученицей 7-го класса, но всё же ещё недостаточно взрослой, чтобы правильно оценить случившееся. Брайна тут же серьезно поговорила с дочерью, разъяснив ей, что отец – кристально честный, ни в чём не повинный человек, ошибочно обвинённый в измене родины.
«Нет никакого сомнения, что он скоро будет оправдан и вернётся домой, – убеждала Брайна дочку. – А то, что советует соседка, равносильно предательству, а это – самый отвратительный и позорный поступок человека. Нам надо терпеливо сносить несправедливые обвинения и упреки, имея в виду, что посторонние люди легко верят тому, что написано в газетах».
Тем не менее, чтобы хоть на время оградить её от бойкота соучеников, Лену пришлось перевести в другую школу. С маленьким Кимом было проще: родные внушили ему, что папа уехал в длительную командировку и вернётся не скоро.
Вскоре от работы в обычной школе отстранили и Брайну, правда, дав ей возможность преподавать на полставки в вечерней школе рабочей молодежи.
Геннадия Шведика уволили из Академии наук после того, как на общем собрании сотрудников отдела, где он работал, ему было выражено политическое недоверие в связи с арестом деверя.
Менее чем через два месяца после ареста Гершона, Брайне в категорической форме предложили освободить служебную квартиру и переселиться на улицу Островского в старый двухэтажный дом, до революции принадлежавший купцу средней руки. Хорошо знавший Йошку комендант элитного третьего Дома Советов, тщательно скрывая свое сочувствие, всё же помог Брайне погрузить вещи в машину, прибывшую из правительственного гаража. И семья Гершонов, словно по воле злого волшебника, вдруг очутилась в тёмной, запущенной, неуютной комнатушке площадью не более 9- ти квадратных метров, с единственным небольшим окном и пятнами сырости на стенах на первом этаже небольшого кирпичного дома, где ютились семьи рабочих хлебозавода. Его высокая дымящая труба виднелась невдалеке. Убогость нового жилища, с потолка которого в дополнение ко всему капля за каплей сочилась вода, ужаснула и ещё более усугубила состояние отчаяния, безысходности и уныния.
Именно в это время нежданно-негаданно из Москвы прибыл младший брат Брайны Соломон Шведик. Бодрый, веселый, неунывающий актёр быстро поднял всем настроение и оживил надежду на благополучный исход дела Гершона. «Такая явная несправедливость долго продолжаться не может, – заявил он уверенно. – Скоро органы во всём разберутся, и Йошка вернется. Вы же должны пока держаться и помогать друг другу. Радуйтесь хотя бы тому, что вы все вместе, » – так Соломон утешал Брайну и остальных, сознавая в душе, что на самом деле положение Йошки хуже некуда.
Используя свои связи и знакомства, Соломон добился приёма у одного из влиятельных руководителей НКВД Белоруссии, и вместе с Брайной они рассказали ему всю историю жизни Гершона и просили помочь освободить невинного человека. Но в ответ услышали привычную отговорку: «Успокойтесь, разберемся. И невиновных непременно освободим». Несолоно хлебавши, брат с сестрой вернулись обратно: ждать и надеяться на лучшее. Соломон вскоре возвратился в Москву.
Наступил октябрь – месяц, в котором дело Гершона намечалось к рассмотрению военной коллегией Верховного суда республики. По заверению следователя, за признание, к которому он принудил Йошку, следовало ожидать приговор лишь к нескольким годам исправитель- но-трудовых лагерей, не считая, разумеется, расставания с партбилетом. Йошка же в глубине души надеялся на объективный пересмотр во время суда всего нелепого обвинения и своего полного оправдания.
Но он не мог даже предположить, что его судьба зависит вовсе не от суда, что его фамилия уже значится в списке, переданном на рассмотрение пресловутой «тройке», и тем более не мог знать, что уже включён в число тех, для кого заранее запланировано «окончательное» решение без права обжалования, с немедленным исполнением приговора.
29 октября 1937 года в одном из кабинетов минского наркомата внутренних дел трое вышколенных временщиков, послушных исполнителей дьявольского плана, в будничной обстановке нарочито внимательно и спокойно прослушали очередной перечень знакомых и незнакомых фамилий, затем заученно, с показным единодушием расписались, утверждая коллективную «высшую меру» и, сдерживая непроизвольное волнение, поспешно разъехались по домам, стараясь не думать о тех, кого они только что лишили права на жизнь. Совесть энкаведэшников была почти спокойна, оправданием для них служила уверенность, что они исполняют волю мудрого вождя, а значит, волю всей партии. И уже на следующий день, 30 октября, расстрельная команда завершила это ужасающее злодеяние.
Для подобных расстрелов было выбрано расположенное неподалёку от Минска урочище «Куропаты», получившее такое название по названию белых цветов, которые весной цвели там повсеместно. Участок старого соснового бора величиной около 15 гектаров, огороженный трёхметровым забором с колючей проволокой наверху, охранялся собаками и часовыми. От Логойского тракта к Куропатам даже специально проложили для этого гравийную дорогу.
Случайные очевидцы одной из таких расстрельных акций много лет спустя рассказывали белорусским правозащитникам о том, что видели и запомнили навсегда: «Раскрылись большие ворота в высоком заборе, куда одна за другой въехали легковая «Эмка», а за нею три закрытых грузовика, которые в народе называли «черными воронами». Все машины выстроились у глубокой ямы метров 5 длиной и 3 шириной. Из «Эмки» вышли четверо военных в фуражках и гимнастерках, перепоясанных ремнями, в галифе и сапогах. Двое с револьверами в руках стали по краям ямы, двое других подошли к первому грузовику. Дверь открылась, оттуда один за другим вышли 5 или 6 человек со связанными за спиной руками. Их выстроили вдоль края ямы.
Затем военные стали развязывать людям руки и тут же стрелять в их головы сзади. Казнённые падали в яму. После этого выводили следующую партию, и всё повторялось. Некоторые из жертв кричали, умоляя не убивать их, но большинство молчали и, казалось, вообще плохо понимали, что происходит. Двоих самых последних пленников заставили лопатами присыпать яму песком, после чего тоже застрелили».
Уже в постсоветские годы группа белорусских активистов во главе с известным правозащитником Зеноном Позняком19 произвела исследования захоронений в Куропатах, записала рассказы очевидцев и определила, что за период с 1937-го по 1941-й год там было расстреляно не менее 250 тысяч жертв сталинских репрессий.
Родные и близкие репрессированных долгие годы, а порой и десятилетия ничего не знали об этих скоропалительных приговорах и массовых убийствах невинных людей.
Жёны, дети и другие родственники, оставшиеся верными арестованным «врагам народа», не упускали ни малейшей возможности узнать хоть какие-нибудь сведения о своих близких в прокуратуре, НКВД или тюрьме. Они безропотно сносили грубость и унижения со стороны сотрудников карательных органов, которые в зависимости от своего настроения то возрождали какие-то надежды, то отмахивались от несчастных просителей, как от назойливых мух.
Но постепенно в народе стали просачиваться слухи о загадочных, словно написанных под одну копирку, приговорах: 10 лет без права переписки с высылкой в неизвестные дальние края. После чего жёны и близкие родственники с ещё большей настойчивостью, преодолевая страх, оскорбления и всевозможные запреты, бросились выяснять местонахождение осуждённых, добиваться разрешений на свидания с ними, передачу им посылок.
Такие действия будоражили общественное мнение, вызывали повышенный интерес к личностям репрессированных и зарождали сомнения в правомерности массовых арестов. Это тоже становилось опасным для властей и, по их мнению, требовало дальнейшего расширения репрессий вплоть до окончательного «выкорчевывания враждебных гнезд».
5 июля 1937 года Политбюро ЦК КПСС приняло секретное постановление о семьях «врагов народа», согласно которому жён осуждённых и их детей старше 15 лет следовало безо всяких судебных разбирательств изолировать в исправительно-трудовых лагерях сроком на 8 лет, а детей младшего возраста отдавать на государственное воспитание в специальные детские дома.
В октябре в Минске стало известно о первых арестах жён «врагов народа». Узнав об этом, Брайна поняла, что и ей не миновать этой участи и начала заранее готовиться к неизбежному. Приготовила сумку и первым положила туда специально купленное бумазейное платье без пуговиц, дабы избежать процедуры обрезания пуговиц в тюрьме.
2 ноября Брайна была на приеме у следователя НКВД, и он сообщил ей, что Иосиф Хаимович Гершон осуждён на пресловутые «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки». Появилась слабая надежда хотя бы со временем узнать, где он будет отбывать свой срок, поехать туда, попытаться помочь ему, чем только возможно…
Не ожидала Брайна лишь одного: что ей самой оставалось провести на свободе только три дня. В ночь с 5- го на 6-е ноября раздался стук в окно, и она услышала знакомое: «Откройте, НКВД!». Вошли двое мужчин в военной форме и женщина-понятая. Предъявили ордер на обыск и арест «жены врага народа Гершон Брони Борисовны».
В маленькой комнате не было свободного места, куда можно было бы складывать просмотренные чекистами вещи. Пришлось освободить кровать, где спали валетом Лена и Ким. Лена спросонья очень испугалась. Она ещё не совсем пришла в себя после ареста отца, и вот у неё уже отнимают мать! Панический ужас от навалившейся беды и непредсказуемого будущего охватил её, она истерически зарыдала. Ида и Брайна, сами обливаясь слезами, как могли успокаивали её.
Один из военных перестал рыться в вещах, присел около Лены на корточки и принялся уверять её, что, в конце концов, всё выяснится, надо только надеяться, верить и держаться. Его слова неожиданно подействовали, Лена стала успокаиваться, а семилетний Ким заинтересовался формой и знаками отличия военного, догадался, что он пограничник. Они разговорились и познакомились. Пограничник продолжил обыск, одновременно рассказывая о своей службе и о собаках, помогающих задерживать нарушителей. Ким был счастлив, что познакомился с настоящим пограничником, и не обращал внимания на странную обстановку вокруг.
Брайна неподвижно сидела на стуле и, глядя на своих детей, напряжённо думала о них. Куда забросит их чья-то недобрая воля? Что ожидает их, таких доверчивых и беззащитных, с позорным клеймом «детей врага народа»? Какие испытания, трудности и переживания им предстоят? Кто поможет им в трудную минуту, кто поддержит, успокоит? Увидит ли она их когда-нибудь или они расстаются сейчас навсегда?
Жалко было смотреть и на несчастную Иду. Она никогда не интересовалась политикой, но была твёрдо уверена, что Йошка и Брайна – невинные жертвы клеветников-антисемитов, поэтому Б-г поможет им, всё в итоге закончится благополучно. На самом же деле ей, сестре «врага народа», предстояла горемычная судьба немолодой, одинокой, отверженной обществом женщины.
Обыск закончился к утру абсолютно безрезультатно: как ни старались чекисты, приходилось уходить с пустыми руками, но машина где-то задерживалась.
Ким заявил, что хочет есть. Накануне Ида испекла пирожки к приближавшемуся празднику 7-ое ноября. Все, в том числе чекисты, сели за стол, выпили по стакану чая с пирожками и похвалили Иду за её кулинарное мастерство. Оставшиеся пирожки Ида запаковала в сумку Брайне.
Едва сдержавая слезы, мать сказала Киму, что сейчас уедет к папе, но скоро они вместе вернутся домой. Лене она ещё и ещё раз твердила, чтобы та ни при каких обстоятельствах не расставалась с Кимом и при первой же возможности письменно или устно сообщила обо всём, что с ними произойдет.
Около 9 часов утра со двора раздался сигнал подъехавшей машины. В голове у Брайны помутилось, с полубезумным выражением широко открытых глаз, на негнущихся ногах в сопровождении чекистов она вышла во двор, где столпились любопытные соседи. Ида и Лена, идя следом, плакали навзрыд. Глядя на них, заревел и Ким. Чекисты, не мешкая, усадили внутрь Брайну, разместились сами, машина выкатилась со двора и уже через несколько минут въехала на территорию минской тюрьмы на улице Володарского.
Когда открылась дверь приёмного помещения, Брайна увидела целую толпу женщин, большинство из которых были ей знакомы. Узнав Брайну, они оживленно загалдели: «Наконец-то! А мы уж решили, что про тебя забыли или, может быть, ты даже успела уехать!»
Оказалось, этой ночью в тюрьму привезли больше 70- ти жен «изменников». Женщины уже успели наплакаться и обменяться своими горькими предчувствиями, они устали и проголодались. Праздничные Идины пирожки оказались как нельзя кстати. Не успела Брайна узнать у своих знакомых о событиях прошедшей ночи, как надзиратели занялись их «спецобработкой»: обрезали пуговицы, аннулировали острые предметы, проверяли вещи. Затем всех распределили по камерам.
Брайну поместили в четырехместную камеру вместе с хорошо знакомыми женщинами, что во многом облегчило новые суровые условия тюремной жизни. Всех волновали одни и те же вопросы: «Что происходит? Что будет с нами? Где сейчас наши мужья, дети, родственники?» Сколько ни думай об этом, сколько ни говори, но понимания ситуации, а с ним хоть какого-то облегчения не приходит.
По ночам гремели засовы, двери камеры отворялись, конвойный вызывал на очередной допрос кого-либо из женщин. Нередко это была Брайна. Следователь упорно добивался от неё признания в том, что она является сообщницей своего мужа, врага и изменника Родины, и требовал, чтобы она сообщила известные ей факты о его преступных действиях, связях и сообщниках.
Брайна не только полностью отрицала эти измышления, но приводила всё новые и новые примеры его патриотизма, преданности комсомолу и партии, его честности и бескорыстности. Это бесило следователя: «Ваш муж шпион, враг, изменник, вы это хорошо знаете, но злонамеренно отрицаете и этим продолжаете ему содействовать! Это вам даром не пройдет!»
В ответ Брайна наивно ссылалась на то, что сама находится в тюрьме, не зная за собой вины, что это очень легко проверить, следовательно, и Йошка незаконно обвинён по непроверенному доносу какого-нибудь клеветника. На это следователь лишь тупо повторял прежние обвинения. Наконец, на очередном допросе следователь положил перед Брайной чистый лист бумаги, чернильницу, ручку и велел изложить всю правду о муже, предупредив об ответственности за дачу ложных показаний.
Коротко описав биографию Йошки, Брайна в заключение отвергла все обвинения в его адрес, объяснив их наветом или трагической ошибкой. Больше на допросы её не вызывали.
15 В 1990 г. издательством «Прогресс» выпущена книга диссидента, народного депутата СССР Р. А. Медведева «О Сталине и сталинизме», в которой автор, анализируя результаты голосования на XVII съезде компартии, пишет: «Он (Сталин) почувствовал опасность для своего положения и для своей власти, и эта опасность персонифицировалась для него в лице С. М. Кирова и многих делегатов XVII съезда».
16 3-й Дом советов в Минске (ныне – улица Богдановича, No23) – пятиэтажное здание в духе конструктивизма, построенное в 1936 году по особому проекту архитекторов А. Денисова и В. Вараксина. До войны здесь жили семьи красных командиров и номенклатурные работники.
17 «Чёрный ворон» (а также ворон, воронок, чёрный воронок, чёрная Маруся) — так с середины 30-х годов жители СССР называли закрытые чёрные служебные автомобили, предназначенные для перевозки подозреваемых и арестованных органами НКВД. Позже «воронки» перекрасили, спрятавшись за надписями на кузовах: «Пейте шампанское», «Храните деньги в сберегательной кассе», «Продукты», «Колбасы» и др. Но все знали об их истином предназначении.
18 Республиканские, краевые и областные тройки НКВД — внесудебные органы уголовного преследования, действовавшие в СССР в 1937—1938 годах. Решения ими выносились заочно по материалам дел, представляемым органами НКВД, а в некоторых случаях и при отсутствии каких-либо материалов — по представляемым спискам арестованных. Процедура рассмотрения дел была свободной, протоколов не велось.
19 Зенон Позняк – белорусский политик и общественный деятель, фотограф, археолог и искусствовед. Один из основателей «Мартиролога Беларуси» (1988). Первый, кто открыл общественности правду о преступлениях в Куропатах.