Глава 21
Знакомый путь от наманганской станции до двора мечети показался Киму бесконечным. С трудом переставляя распухшие, нестерпимо болевшие ноги, он кое-как доплеёлся до кибитки Брайны и обессиленный, беспомощный, еле живой предстал перед матерью. Видно, суждено было Киму, подобно библейскому «блудному сыну», в таком состоянии явиться к ней, чтобы в полной мере ощутить живительную силу материнской заботы.
Ни слова упрека или обиды за своё прошлое недостойное поведение он не услышал. Брайна немедленно привлекла к его лечению не только участкового врача, но и бабку-знахарку. Преданная, трогательная забота, чуткость, деликатность и сердечность Брайны воспринимались Кимом с глубокой благодарностью и признательностью. Он ясно осознал, каким великим благом и удачей для него, изнуренного и обмороженного, явилась возможность обрести приют и своевременную помощь у родной матери.
Прежняя отчужденность сына исчезла, сменившись сочувствием и состраданием к искалеченной и преждевременно состарившейся в каторжных условиях лагерей матери. С тех пор между ними установились хотя и несколько сдержанные, но тёплые, дружелюбные и доверительные взаимоотношения. Правда, трепетная сыновняя любовь, копившаяся в душе в годы разлуки и предназначавшаяся молодой и обаятельной маме из детских воспоминаний, так навсегда и осталась нерастраченной.
В конце концов, лекарства, народные средства и полноценное питание, на которое Брайна щедро тратила свои скромные накопления, сделали своё дело. Опасность гангрены благополучно рассеялись, и через несколько недель Ким полностью поправился и окреп.
Сёстры Брайна и Геня с детьми. Стоят Ким и Рая. Сидят слева направо Брайна, Фира и Геня. Наманган, 1947 г.
Брайне было нетрудно убедить его продолжить образование. Да он и сам понимал, что для более надёжного положения в жизни следует закончить хотя бы техникум. Однако для поступления туда требовался аттестат об окончании семилетки, которого у Кима не было. Учиться в обычной дневной школе среди четырнадцатилетних подростков 17-летнему парню казалось неприличным, поэтому Ким, с одобрения Брайны, решил пойти в вечернюю школу рабочей молодежи и устроился в строительную контору подсобным рабочим.
Но в сентябре неожиданно выяснилось, что в единственной русской вечерней школе седьмой класс не будет открыт по причине отсутствия учеников. Делать было нечего: Брайна упросила директора школы, где учились её детдомовские ребята, разрешить Киму посещать уроки. И хотя в классе Ким выглядел переростком и поначалу чувствовал себя неловко, это не помешало ему учиться с большим старанием и в итоге получить аттестат с высокими оценками.
Пришло время решать, где и чему учиться дальше. После неудачного опыта в Ахтубе Киму расхотелось продолжать карьеру железнодорожника. Тем временем по радио, в газетах и на собраниях часто обсуждалась тема строительства грандиозных гидроэлектростанций на больших российски реках. Несмотря ни на что Ким, всё ещё ощущавший себя патриотом Советской Родины, считал, что и он должен принять посильное участие в этих важных для страны проектах. Это обстоятельство сильнее других повлияло на выбор будущей специальности, и он отослал свои документы в речное училище, расположенное недалеко от Намангана, в городе Чарджоу.
Училище было полувоенного типа и, помимо прочего, привлекало Кима тем, что его курсанты обеспечивались бесплатным жильем, питанием и красивой романтичной формой, похожей на военно-морскую, с погонами и якорями. По результатам конкурса аттестатов и заключению медицинской комиссии Кима зачислили на гидротехническое отделение. В сентябре 1948 года он отбыл из Намангана, пообещав Брайне писать часто и приезжать к ней на каникулах.
Пока Ким ещё находился в Намангане, из Минска от Гени прибыло несколько писем с печальными известиями о гибели матери от немецкой бомбы в Бобруйске, о том, что в жутком минском гетто, где фашисты погубили многие тысячи евреев, потерялись следы Иды, о без вести пропавшем на войне Соломоне… В присутствии Кима Брайна старалась сдержанно проявлять свои чувства по поводу этих страшных потерь.
Но после его отъезда, когда по вечерам она оказывалась одна в опустевшей кибитке, её неудержимо захлёстывали горестные переживания о безвременно ушедших бесконечно родных и близких людях, ещё совсем недавно составлявших её дружную семью, но по прихоти непостижимой судьбы ставших трагическими жертвами своего времени. В тусклом свете керосиновой лампы Брайне мерещились их незабвенные образы, горючие слезы непроизвольно струились по лицу, безысходная тоска опустошала душу, лишая желания жить. Восстановливать душевное равновесие в такие критические минуты помогало лишь чувство причастности к коллективу детского дома, который во многом заменял Брайне семью. Утром она привычно торопилась к детям с полной уверенностью, что они ждут и нуждаются в её участии. Дети отвечали ей искренним уважением, доверительностью и трогательной привязанностью. Такие взаимоотношения поднимали настроение Брайны, и она так увлекалась различными занятиями с ребятами, что не замечала, как пролетало время.
Отношения Брайны с руководством детдома и всем коллективом сотрудников складывались как нельзя лучше, что позволяло рассчитывать на долгие годы совместного плодотворного труда. Казалось, ничто не предвещало беды, которая снова нагрянула неожиданно, как гром среди ясного неба.
В конце лета 1949 года в обычный ничем не примечательный выходной день 16-летняя воспитанница детского дома Галя Ситникова покончила жизнь самоубийством. Воспользовавшись тем, что дети и дежурные воспитатели вечером собрались в клубе для кинопросмотра, она закрылась в умывальнике, встала на табуретку и привязала заранее приготовленный шнур с петлей к крюку в потолке… В предсмертной записке Галя писала, что добровольно отправляется в бессрочное плаванье, и просила никого в этом не винить.
Во время войны её вывезли из блокадного Ленинграда, где в боях и от голода погибла вся Галина семья, а она сама после контузии частично лишилась слуха. Романтичная девушка под влиянием дедушки и отца – потомственных моряков – мечтала о дальних морских походах, а глухота, как казалось Гале, лишала её надежды воплотить эту мечту в реальность. Ей пришлось поступить в медицинское училище, хотя медицина её вовсе не интересовала, и учиться на медсестру было, по её словам, хуже неволи.
Брайна очень тяжело переживала случившееся. Галя официально не числилась среди её воспитанниц, но Брайна считала себя, как и весь педагогический коллектив, виновной в том, что они вовремя не распознали душевное состояние девушки и не предотвратили роковой поступок. Об этом Брайна искренне заявила членам комиссии, прибывшим из Ташкента для расследования обстоятельств чрезвычайного происшествия.
Такое «признание» оказалось на руку комиссии, главной задачей которой было не глубоко разобраться в деле, а как можно скорее определить и наказать виноватых. А так как никто из воспитателей больше не признавал своей причастности к происшествию, «козлами отпущения» стали директриса и воспитательница Гершон Б.Б. Директриса за допущенные нарушения в подборе кадров получила выговор и перевод на другую работу, а Брайну уволили как несоответствующую занимаемой должности.
Очередная циничная и унизительная несправедливость, грубо прервавшая животворную связь Брайны с детским коллективом, делавшим её повседневную жизнь активной и целенаправленной, сказалась тяжелой депрессией. Целыми днями Брайна лежала на тахте, не выходя из дома, ничем не занимаясь, питаясь лишь хлебом и кипятком.
А Ким после окончания первого курса училища находился в глухой отдалённой провинции, где проходил геодезическую практику в экспедиции, и ничего не знал о бедственном положении матери. И неизвестно чем закончилось бы затворничество Брайны, если бы не вмешательство её бывших подопечных ребят из детдома. Однажды целая делегация их заявилась к ней в кибитку, они произвели уборку, принесли воды, приготовили еду и сообщили, что уже отправили коллективное письмо в Центральный комитет партии и Министерство просвещения Узбекистана с просьбой вернуть на работу хорошую, честную и ни в чем не виноватую их воспитательницу.
Брайну до слёз тронули слова ребят о том, что если бы только Галя могла предвидеть последствия своего поступка, она бы его точно не совершила. Горячее, искреннее сочувствие детей помогло Брайне прийти в себя. Надо было каким-то образом зарабатывать на жизнь, и она уже была готова вернуться к своим прежним занятиям, как один из ребят передал ей приглашение зайти в школу, где учились её воспитанники.
Оказалось, и учителя этой школы, узнав от учеников о том, что приключилось с Брайной, не остались равнодушными к её участи и предложили рекомендовать её родителям отстающих учеников в качестве достойного репетитора. Брайна с благодарностью согласилась: ведь такое занятие не шло ни в какое сравнение с вязанием или сбором косточек на улицах. Заработок от занятий с несколькими учениками по математике, русскому языку, литературе, истории был невелик, тем не менее он обеспечивал сносное существование.
Через несколько недель после увольнения Брайну вызвали в областной отдел народного образования, куда поступили коллективные письма детей в её защиту. Брайна искренне надеялась, что её непричастность к гибели девушки больше ни у кого не вызывает сомнения, но кабинетчики вдруг яростно обрушились на неё с обвинениями в преступном подстрекательстве детей на коллективные действия в свою защиту и пригрозили наказанием за незаконную педагогическую деятельность без соответствующих документов об образовании.
Не солоно хлебавши, вернулась Брайна в кибитку, но вспомнив об угрозе наказания, решила, что пришла пора предпринять действия по восстановлению своих утерянных документов. Началась затяжная переписка по этому делу, но никаких обнадёживающих результатов она не приносила по причине отсутствия нужных архивных материалов, уничтоженных во время войны.