Глава 18
В конце мая 1944 года Ким получил от матери письмо, в котором она сообщила, что настало время, когда он, наконец, сможет переехать к ней, а она его очень ждёт. Это известие оказалось для мальчика весьма кстати, потому что уже несколько дней он пребывал в отвратительном настроении. Оно объяснялось тем, что Ким не смог вместе со своим классом сдать выпускной экзамен по математике, и ему назначили переэкзаменовку на август. Завуч и воспитательница были очень недовольны этим обстоятельством, ухудшавшим итоговые показатели учебного года, на Кима, как и на других двоечников, обрушились обидные упреки и обвинения. Поэтому он ужасно обрадовался письму Брайны, сулившему избавление от последствий своего конфуза.
Перечитывая его снова и снова, Ким клялся, что в Намангане будет вести себя так, чтобы ничего подобного с ним впредь не случилось. Ведь никто лучше него самого не мог знать, что провал на экзамене был не случаен, а стал закономерным результатом его халатного отношения к учебе. Тем не менее, Киму было досадно и очень неприятно числиться среди двоечников и лодырей.
Когда несколько лет назад он прибыл в Петровск прилежным учеником, закончившим четыре класса с похвальными грамотами, то даже представить не смог бы, что вскоре начнет сбегать с уроков. Так случилось вовсе не потому, что он в одночасье стал лентяем. Полуголодное существование детдомовцев, вызванное военным лихолетьем, вынуждало ребят вместо учебы целыми днями рыскать по городу в поисках съестного. Недоедание, переросшее в чувство постоянного голода, постепенно подчинило себе все мысли, желания, поступки одиннадцатилетнего Кима. Даже неизменно выручавшее его любимое занятие – чтение книг – всё чаще не могло отвлечь от неумолимой напасти.
Скудная еда в детдомовской столовой лишь раздражала аппетит, не утоляя голода. Основой рациона питания был хлеб, дневная норма которого составляла 500 граммов и делилась на три пайки: утреннюю и вечернюю по 150 граммов, и обеденную в 200 граммов. Как правило, одну из этих паек чуть ли не каждый день приходилось «добровольно» отдавать «Культяпому». По вечерам, когда голод особенно сильно давал о себе знать, «Культяпый», как опытный и безжалостный ростовщик-кровопийца, доставал из тайника заранее припасенную 150-граммовую пайку и, разделив её на три части, предлагал желающим на «добровольных» началах обменять каждый такой кусочек на целую утреннюю или обеденную пайку. И всегда находились несчастные, заворожённые этой приманкой.
Время от времени подручные «Культяпого» отправлялись на базар, чтобы продать там детские пайки или обменять их на сахар, картофель, сало и папиросы. В такие дни после отбоя «Культяпый» устраивал в прихожей пирушку для своих приближённых, предварительно заперев двери дома и занавесив окна. Пока они громко чавкали, прихлёбывая чай и восхваляя своего хозяина, остальные обитатели домика, накрывшись одеялами, ругали и проклинали их, почти плача от голода, обиды и безысходности.
С октября начался отопительный сезон, и ежедневно, ближе к вечеру, дежурные по дому протапливали печь под присмотром «Культяпого». Все жильцы любили собираться у открытой печной дверцы, наблюдая, как, постреливая искрами, горят дрова, превращаясь в пышущие жаром угли. Плита, встроенная в печку, в начале октября 41-го года использовалась для приготовления еды и чая только «Культяпым» или другими желающими заполнить свои желудки хотя бы кипяточком.
Но уже в конце октября, к удивлению Кима, на плите стали регулярно появляться миска и котелок, в которых варился горох или зерно, а то и пластинки сушеного картофеля. Довольные обладатели этих яств не скрывали, что им удавалось заработать, выпросить или стянуть эти продукты на местном консервном заводе, элеваторе, рынке или продовольственных складах, причём в те самые часы, когда такие простофили, как Ким, протирали штаны на уроках под голодное урчание в животах.
Когда Ким узнал, где и каким образом можно заполучить что-нибудь съедобное, он просто не мог устоять против искушения немедленно начать действовать. Преодолевая сомнения, угрызения совести и опасения возможных неприятных последствий, вскоре он впервые решился сбежать с последнего урока и сразу направился к территории консервного завода, окружённого деревянным забором. Сквозь щель в нём было видно, что у одного из цехов происходит загрузка автофургона. Неподалёку в заборе зияла дыра, кое-как прикрытая проволокой. Собравшись с духом, Ким протиснулся через неё и несмело направился к цеху. Заметив его, женщина-грузчик сначала стала браниться и грозить милицией, но узнав, что мальчик детдомовский, смолкла, взяла у него шапку и быстро наполнила её сушёным картофелем из большого ларя с надписью «брак», расположенного у стены цеха. Вернув шапку Киму, она приказала ему немедленно исчезнуть, пока не появился охранник.
Тем же вечером, не скрывая гордости, Ким варил на плите своё пюре в котелке, одолженном у его владельца за две горсти сушеного картофеля. Затем вместе с соседом по койке Иваном Басько они вдоволь наелись, угостили ещё кое-кого из приятелей и впервые за много дней улеглись спать сытыми и счастливыми.
С тех пор Ким регулярно, каждые два-три дня, наведывался в «хлебные» места города, жертвуя для этого одним или двумя школьными уроками. Первые три урока пропускать было никак нельзя, потому что после них во время большого перерыва всем присутствующим в школе ученикам полагался школьный полдник, состоявший из небольшого кусочка хлеба и порции горячей баланды. Поэтому все прогулы выпадали лишь на последние уроки.
Бывало, что из таких «промысловых» походов приходилось возвращаться ни с чем, но всё же чаще случались счастливые дни, когда за съедобное вознаграждение удавалось поработать на загрузке или разгрузке транспорта, уборке складских помещений, расчистке площадок и дорог от снега. «Платили» обычно картофелем, свеклой, морковью, жмыхом, чечевицей, горохом. Овощи частенько бывали подмороженными или подгнившими, горох и чечевица наполовину засорены мусором, но эти «мелочи» не омрачали радость удачи.
Постепенно почти все обитатели дома, где проживал Ким, втянулись в ежедневные поиски провианта, и по вечерам, когда топилась печка, на плите стало не хватать места для всех желающих приготовить своё варево. Поэтому, когда дрова прогорали и угли отгребались подальше к задней стенке, на освободившейся площади внутри печи размещались кастрюльки и котелки тех, кто не успел воспользоваться плитой.
Чтобы избежать споров за лучшие места на плите и в печке, было решено по утрам устанавливать очередь на вечернюю варку. Сигналом для начала этой процедуры назначили утренний приход воспитательницы. Как только Евгения Агафангеловна открывала дверь в спальню, со всех сторон раздавались истошные крики: «Чур, первый на плите!», «Чур, второй!», «Третий!», «Чур, первый в печке!» и так далее. Причём, очередь в надежде на возможную дневную удачу занимали даже те, кому пока нечего было варить. И если удачи не случалось, можно было уступить свою очередь за небольшую мзду натурой тому, кому в этот день повезло больше.
Правда, со временем от мирных и безобидных трудовых заработков осмелевшие подростки стали всё больше склоняться к воровству. Самые отчаянные под покровом темноты забирались в склады и хранилища, крали продукцию целыми ящиками. Некоторые возвращались в синяках и кровоподтёках после встреч с охранниками, один из неудачников даже попал в больницу с ранением дробью в спину. Ким, сознавая, что эти ночные «дела» являются опасными преступлениями, никогда не соглашался принимать в них участие, но среди бела дня нередко участвовал в групповых налётах на транспорт с зерном.
С колхозных и совхозных хранилищ на элеватор регулярно поступало зерно разных культур. У его ворот, где шофер предъявлял документы охране, грузовики ненадолго останавливались. Как только очередной транспорт притормаживал перед закрытыми воротами, ватага из трех-пяти заранее спрятавшихся пацанов, стремглав налетала с разных сторон. Каждый старался как можно быстрее зачерпнуть металлической кружкой или миской из кузова заветную добычу. Человек, охранявший груз и обычно находившийся в кузове, путаясь в длинном тулупе, палкой и криком пытался отогнать нападающих, которые после молниеносного налёта врассыпную разбегались по ближайшим переулкам. Те, кому удавалось добыть таким образом какое-то количество зерна или гороха, вечером пировали, а неудачники молча завидовали и надеялись, что завтра им повезет больше.
Постоянное недоедание парализовало неокрепшую волю Кима. На уроках в школе он всё чаще не мог заставить себя сосредоточиться, чтобы, как бывало раньше, активно воспринимать новый материал. Голова его теперь почти постоянно была занята не уроками, а мыслями о возможных способах добычи еды, и уже начиная с пятого класса, он постепенно перестал внимательно слушать объяснения учителей, а домашние задания предпочитал списывать у кого-нибудь из одноклассников, даже не вникая в суть дела.
Такое отношение к учёбе неизбежно обернулось обширными пробелами в знаниях, и вскоре Киму пришлось остро почувствовать, что он превратился в отстающего ученика. Однажды на уроке математики вдруг обнаружилось, что он перестал понимать объяснения учителя. Ким сильно огорчился, нещадно упрекал себя, искренне раскаивался в недостойном отношении к учёбе, которую совсем недавно признавал своей важнейшей обязанностью, клялся исправиться. Но этого душевного порыва едва хватило на несколько дней. Чем больше мальчик отстранялся от учебы, тем несноснее становилось для него присутствие на уроках. Посещение школы превращалось в тягостную повинность, которую приходилось нести по принуждению, под жёстким контролем администрации детдома.
Тем не менее, в пятом, шестом и первой половине седьмого класса Ким ещё числился среди благополучных учеников. Начитанность и хорошая природная память позволяли ему даже без знания правил грамматики успешно справляться с диктантами по русскому языку, изложениями и сочинениями, находить удачные ответы на вопросы по географии, истории. Хуже обстояли дела с ботаникой, химией и, особенно, с математикой. Посредственные оценки по этим предметам с трудом достигались за счёт списывания и использования подсказок. Но благодушное попустительство и сочувствие учителей позволило Киму перейти из пятого в шестой, а затем в седьмой класс.
В те времена это был выпускной класс неполной средней школы, который заканчивался обязательными экзаменами по русскому языку, математике и истории. Их принимала комиссия из областного управления народного образования. Её присутствие заставляло каждого учителя быть чрезвычайно заинтересованным в успешных результатах экзамена по своему предмету, и поэтому во второй половине учебного года в школе начиналась интенсивная подготовка к ним учеников. Частые проверки знаний у доски и с места, письменные работы под бдительным контролем, затрудняющим списывание, быстро обнаружили вопиющее отставание Кима по математике, запущенность в знаниях по химии и истории. У него стали появляться двойки, об этом узнали в детдоме. Добрая Евгения Агафангеловна встревожилась не на шутку, не раз серьезно по душам беседовала с Кимом, прикрепила к нему для постоянной помощи сильного ученика из восьмого класса. Ким, понимая серьёзность своего положения, не отлынивал, старался изо всех сил, добился положительных годовых оценок по всем предметам, и его допустили к экзаменам.
Русский язык и история были сданы успешно, но на экзамене по математике его ожидал полнейший конфуз. Ознакомившись со своим вариантом экзаменационной работы, Ким с досадой и стыдом убедился, что не в силах с ней справиться даже с помощью шпаргалок и робких подсказок учителя. Повторный экзамен назначили на конец августа. По этой причине Ким остался без аттестата об окончании неполной средней школы.
Таков был закономерный итог его пренебрежительного отношения к учёбе на протяжении всех трёх лет, прожитых в Петровском детском доме. За это время и в характере Кима произошли разительные перемены. Из доброго, послушного, искреннего и любознательного мальчугана, каким он прибыл в Петровск в 1941 году, Ким постепенно превратился в замкнутого, недоверчивого подростка, молчаливого и настороженного. Всё это было следствием многолетнего воздействия двойной морали той своеобразной системы воспитания, которая сложилась и процветала в жизни детского дома.
Днём происходило плановое воспитание детей на основе официальной советской прокоммунистической морали, а вечерами куда более сильное разлагающее воздействие на них оказывала мораль полублатного быта, нелегально существовавшего в детских коллективах, расквартированных по изолированным небольшим домам. Днём воспитатель и педагоги методично внедряли в сознание учеников убежденность в справедливости Советской власти, в наличие равенства, братства и взаимопомощи советских людей разных национальностей. Без конца говорилось об их самоотверженном патриотизме, беспредельной преданности Родине, коммунистической партии и, конечно, великому вождю трудящихся всего мира товарищу Сталину.
Уже несколько лет шла жестокая Отечественная война, зажигательные патриотические призывы, рассказы и кинофильмы о героических подвигах советских людей на фронте и в тылу вызывали горячий отклик в сердцах юных слушателей. Накал страстей нередко доходил до того, что между собой они не раз обсуждали возможность пробраться на фронт и в боях с фашистами отдать жизнь за Родину и любимого Сталина по примеру героев.
Ким тоже часто испытывал спонтанные порывы восторженного патриотизма и беспредельной преданности вождю народов, но каким бы вдохновенным ни было его настроение днём, к вечеру оно неизменно сменялось тревожным беспокойством из-за неизбежно предстоящей вечерней встречи с «Культяпым» и опасения в очередной раз стать жертвой его непредсказуемого наглого поведения. Эта тревога не исчезала до тех пор, пока Ким не засыпал крепким сном, а до этого под гнётом ограниченного сумасброда приходилось терпеть несколько изнурительных часов.
Едва дежурный воспитатель завершал обязательный вечерний обход, как двери дома тут же закрывались на засов, окна прикрывались ставнями, и поведение «Культяпого» и его приближённых мгновенно преображалось. С их лиц бесследно исчезали маски послушных, добросовестных воспитанников, «Культяпый» тужился выглядеть жестким и бесцеремонным «паханом», его окружение старательно ему угождало.
Прежде всего «Культяпый» начинал разбираться с проштрафившимися «должниками». Восседая на кровати с грозным и неприступным видом, он вершил суд над стоявшими перед ним покорными и испуганными мальчишками. Кто-то из них оказался не в силах расстаться со своей пайкой хлеба, которую задолжал «Культяпому», другой был виноват в том, что за плохую уборку «Культяпый» как старший в доме получил замечание от директора.
Пригрозив виновникам жестокой расправой и насладившись многократными унизительными просьбами о прощении, «Культяпый» милостиво соглашался на первый раз ограничиться легким наказанием: 10-ю щелбанами каждому. Так назывались щелчки пальцами в лоб, от которых при мастерском исполнении искры сыпались из глаз.
Закончив разборки с должниками, «пахан» уточнял кандидатуры тех, кто в этот вечер намеревался готовить себе еду из добытых продуктов. По установившейся не без вмешательства «Культяпого» традиции, каждый был обязан преподнести ему «угощение», и он строго следил за этим. Если что-либо из предлагаемых «угощений» ему лично не нравилось, он уступал его кому-либо из своих подручных или изредка «дарил» одному из самых ослабленных мальчишек, чем без особых усилий добивался в глазах детдомовцев славы и авторитета самого щедрого и великодушного «пахана».
Вечерами «Культяпый» общался со своим окружением на приблатнённом жаргоне, изобиловавшем матерщиной и разнообразными производными от слова «жид». «Жид, жидяра, жидовня, жидовский, жидиться, как жид, не будь жидом, не жидись», – эти и другие подобные выражения привычно употреблялись, когда речь шла о жадности, подлости, хитрости, трусости, обмане. Постепенно при активном воздействии «Культяпого» этим жаргоном стали пользоваться и остальные жильцы дома, наводя на Кима тоску и уныние из-за того, что под жидами подразумевали только евреев. Ещё в свою бытность в украинском детдоме он понял, что существует неприязнь многих людей к евреям. Но там вместе с ним находилась Лена, которая убедительно объясняла это явление низким уровнем культуры части народа и уверяла, что со временем оно неизбежно исчезнет.
В Петровске же Киму пришлось познать не просто неприязнь, а злобную нетерпимость и ненависть ко всему, что связано с евреями, их обычаями и нравами. Осуждение евреев было излюбленной темой разглагольствований «Культяпого» и его шайки. Жидам приписывались самые постыдные человеческие качества. Высмеивались внешний вид, обряд обрезания, акцент, картавость, большой нос, неряшливость, трусость, жадность. От «Культяпого» Киму впервые довелось услышать о том, что жиды не воюют на фронте, а прячутся от войны в Ташкенте, что все они – торгаши и наживаются на народной беде, а некоторые даже прислуживают фашистам на окупированных территориях…
В своей группе Ким был единственным евреем, и «Культяпый» с изуверским почтением то и дело обращался к нему, якобы за подтверждением своих гнусных антиеврейских измышлений, называя его при этом «жидом в натуре».
В ту пору Ким ещё не мог знать, что часть человечества уже много веков исповедует антисемитизм, проявляя животную непримиримость к евреям, их образу жизни, обычаям, языку. Наивно полагая, что «Культяпого» кто-то просто ввёл в заблуждение, Ким горел желанием возразить на его лживые, глупые обвинения. Ведь в его памяти и сердце хранились светлые воспоминания об отце, матери, сестре, родственниках и знакомых, о многих добрых, умных, весёлых, справедливых и чутких людях, окружавших его в детстве. Никто из них ничуть не походил на отвратительных жидов, о которых распространялся «Культяпый». Ким хотел спокойно и убедительно высказать ему это, не зная, что переубеждать закоренелого антисемита «Культяпого» бесполезно и опасно, как бесполезно пытаться приручить матерого дикого волка.
Когда «Культяпый», по привычке назвав Кима «жидом в натуре», предложил ему подтвердить, что жиды по каким-то своим праздникам убивают христианских детей, Ким принялся возражать. Он заявил, что евреи вовсе не жиды, не бандиты и детей не убивают, что всё это выдумки неграмотных, некультурных людей, а бандитов немало и среди русских, украинцев, белорусов. И сам он тоже никакой не жид, лишь еврей по национальности.
После короткого замешательства наступила реакция на это неожиданно смелое выступление. Шайка во главе с «Культяпым» окружила подростка плотным кольцом. Кулаками, оплеухами, щелбанами, под аккомпанемент отборной матерщины, они принялись внушать Киму, что «погаными жидами» являются только евреи и никто другой, и кому не повезло родиться евреем, пусть благодарит свою жидовку-мать! После такого «убедительного» урока Ким больше никогда открыто не возражал «Культяпому», молча снося его издевательства. Остальные ребята в угоду «Культяпому» начали чураться Кима, перестали по вечерам собираться к нему для чтения книжек, а затем и вовсе прекратили общение.
Чувствуя себя отверженным, одиноким, несправедливо обиженным, Ким не раз помышлял о побеге из детдома куда глаза глядят. В этой тоскливой, безнадёжной обстановке единственной спасительной поддержкой для него была маленькая, бережно хранимая фотография Брайны. Незаметно для всех Ким подолгу всматривался в спокойное, молодое, одухотворенное лицо своей доброй и бесконечно родной мамы. Вдоволь насмотревшись, в очередной раз утешив себя надеждой на предстоящую встречу и спрятав фотокарточку в надёжное место, он умиротворённо засыпал.
Однажды поздней зимней ночью 1943 года раздался осторожный стук в оконные ставни, и мужской голос потребовал, чтобы «Культяпый» немедленно вышел во двор. Вскоре он вернулся в сопровождении трёх незнакомых парней.
Это были сбежавшие из исправительной колонии заключённые. «Культяпый», который чем-то был им обязан, согласился временно приютить их. Пока они расправлялись с обильным угощением в прихожей, «Культяпый» разбудил всех пацанов и грозно предупредил, что тот, кто вольно или невольно выдаст его дружков, которых ищут легавые, в живых не останется. При этом в одной его руке был пистолет, а в другой – финский нож. Несколько суток беглые зеки провели на чердаке, ничем не выдавая себя. «Культяпый» обеспечивал их всем необходимым и усиленно топил печь, чтобы они могли согреваться у дымохода. Затем, видимо, решив, что опасность миновала, беглецы стали периодически покидать свое убежище на сутки-двое. Возвращались они, как правило, ночью нагруженные такими сказочными продуктами как масло, мёд, сало, яблоки, картофель, а также самогон. Несмотря на страшноватый вид, грубые повадки и матерщину, зеки понапрасну не обижали детдомовцев, даже относились к ним панибратски. Оставшуюся после своей трапезы еду они безвозмездно отдавали ребятам, что явно не нравилось «Культяпому», который был бы не прочь поживиться на этом.
Выпив самогона, зэки обычно устраивались на кроватях и принимались напевать одни и те же заунывные тюремные песни о воле и неволе, ворах-атаманах, суках, легавых и, конечно, о жидах, убийство которых всегда одобрялось в этих песнях. Антиеврейская тема главенствовала и в их «философских» рассуждениях о жизни и смерти, шутках, анекдотах, воспоминаниях. Прислушиваясь к их разговорам, Ким со страхом ожидал, что вот-вот речь может зайти о нём. И это случилось.
Один из зеков как-то ненароком поинтересовался, нет ли жидов среди присутствующих ребят. «Культяпый» с готовностью указал на Кима и, хохоча, уточнил, что он признает себя только евреем, но никак не жидом. От нечего делать зеки тут же, не откладывая, приступили к разбирательству. После расспросов, «глубокомысленных» рассуждений и толкований они пришли к заключению, что, так как пацан не прошел жидовский обряд обрезания, не картавит, не сексот и с 6-ти лет находится в детских домах, то нет причин считать его жидом.
В общем, по воле случая Кима неожиданно «оправдали» беглые заключенные. Но для «Культяпого» мнение этих «авторитетов» было бесспорным, поэтому даже после того, как зеки, ограбив детдомовский продовольственный склад, бесследно исчезли из города, он уже не решался, как прежде, измываться над Кимом. Остальные жильцы дома послушно последовали его примеру. Ким, воспрянув духом, принялся улаживать конфликт с ребятами своей группы. Беспричинный общий бойкот, который они ему устроили, конечно, здорово обидел его, но куда больше напугал тем, что он мог навсегда остаться в одиночестве.
Ким был готов на всё, лишь бы снова стать «своим» среди ребят. Ведь эта группа мальчишек со всеми их неурядицами, спорами и стычками являлась его единственной реальной семьей, иного места в жизни у него тогда просто не было. Однако отношение к нему в группе всё ещё преобладало неприязненное. Понимая, что причина кроется в его национальности, Ким смело принялся «просвещать» своих товарищей. В то время он не был знаком с историей еврейского народа, зато сочинить подходящий сюжет на эту тему для него не составляло большого труда.
Умышленно не оспаривая утверждений «Культяпого» о «жидовских» преступлениях (дабы избежать известных последствий с его стороны), Ким убеждал ребят, что всё это происходило давно, во времена царской России. Но Октябрьская революция и советская власть безжалостно расправилась со всеми врагами простого народа, в том числе с жидами. Однако недобрая память о них сохранилась, и многие люди по ошибке до сих пор считают, что речь идёт обо всех евреях без разбора. Поэтому, хотя в Советском Союзе теперь жидов нет и в помине, на ни в чем не повинных честных граждан продолжаются нападки за их еврейскую национальность.
Эти неожиданные, довольно доходчивые разъяснения произвели на ребят должное впечатление, и их отношение к Киму стало улучшаться. Ради того, чтобы ещё больше сблизиться с ними, пришлось Киму преодолеть свою неприязнь к юдофобским и нецензурным выражениям, которыми широко пользовались окружающие. Избегая произносить их, Ким выглядел «белой вороной» среди сверстников, в связи с чем часто слышал грубые насмешки в свой адрес. Но, даже подчинившись обстоятельствам, ещё долго замирал от неловкости перед тем, как выговорить режущие слух противные слова. Однако со временем привычка сделала свое дело, и у него стало получаться не хуже, чем у всех. Яд антисемитизма постепенно отравлял сознание Кима, диктовал ему несвойственные правила поведения. И судьба, как нарочно, предоставила для этого новый повод.
Весной 1943 года в частном доме, расположенном на пригорке по соседству с детским городком, прямо напротив дома, в котором проживал Ким, поселилась эвакуированная еврейская семья: пожилая супружеская пара с умственно недоразвитым сыном. Нетрудно было заметить, что хозяйка, худая, сутулая, некрасивая женщина, привыкла держать мужчин в своём полном подчинении. Громким, пронзительным голосом, страшно картавя, она то и дело отчитывала то своего мужа Хаима, то сына Моисея.
Весной и летом семья немало времени проводила в огороде. Хозяйка обычно выходила из дому в одном и том же замызганом халате, но, разгорячившись в работе, сбрасывала его, оставаясь лишь в залатанных панталонах и заношенном лифчике. Она снова и снова сердито ругала мужчин за их неумелые, неловкие действия, обзывая по- русски и по-еврейски дармоедами, недотёпами, бездельниками и кровопийцами. Хромой, болезненный муж и неразговорчивый, понурый сын привычно терпели упрёки, изредка возражая своей сварливой мучительнице, но иногда в бессильном гневе незаметно корчили ей рожи или выставляли «фиги» в её сторону.
Подобные сцены происходили на глазах у детдомовцев, и они, вдохновляемые «Культяпым», не упускали случая вдоволь потешиться над «жидовской семейкой». Вульгарно ломаясь и коверкая еврейские имена, натужно картавя, мальчишки наперебой передразнивали каждого из соседей, осыпая их при этом насмешками и ругательствами.
Ким тоже не сочувствовал незадачливым соседям. Их неприглядное поведение противоречило его представлениям о еврейской семье, а постоянная грубость и деспотизм соседки развеяли наивную убежденность в добрых и сердечных бытовых взаимоотношениях евреев. А уж после того, как он сам увидел, как соседка среди бела дня без малейшего стеснения появляется у всех на виду в омерзительных залатанных панталонах, вызывая своим видом вопли, свист и хохот ватаги пацанов, Ким не испытывал к ней ничего, кроме отвращения и презрения.
Очень скоро регулярное подглядывание за поведением соседей с обязательным передразниванием их повадок превратилось в любимое развлечение детдомовцев. Время от времени «Культяпый» даже поощрял самых вульгарных импровизаторов призами в виде ломтиков хлеба. Ким, вынужденный присутствовать при этих представлениях, всякий раз с ужасом поражался единодушию, с которым детский коллектив демонстрировал не просто своё отрицательное отношение, но какую-то злобную враждебность по отношению к «жидовским» соседям. Всем своим существом он ощущал эту необъяснимую ненависть, и его охватывал животный страх, что вот-вот она обрушится и на него.
Поведение злосчастных соседей и бурная антисемимтская реакция ребят настолько измучили Кима, что он всё чаще приходил к выводу, что спасительный выход заключается в отказе от своей неудачной национальности. Согласись он при поступлении в детский дом записаться белорусом, ему не пришлось бы унижаться и страдать из-за принадлежности к отвергаемому всеми еврейству. Прежде подобное предложение сотрудницы, оформлявшей его документы, казалось ему совершенно непонятным и неприемлемым. Но теперь, через полтора года, проведённых в обществе «Культяпого» и его подручных, мнение Кима изменилось. Соблазн покончить со своим унизительным и опасным положением в среде сверстников пересилил сомнения и угрызения совести, и Ким решил впредь всюду утверждать, что его отец белорус, и на этом основании считать себя белорусом. Внешне Ким не походил на типичного еврея, о чём ему не раз доводилось слышать от окружающих людей в качестве комплимента, и поэтому не сомневался, что ему поверят.
И действительно, его даже порой неуместные заявления по этому поводу были довольно спокойно восприняты персоналом и воспитанниками. Видимо, воспитатели понимали, чем они вызваны, а детям было всё равно. Зато Киму эта нехитрая уловка, даже не оформленная документально, придала уверенности в себе, и, казалось, избавила от неразрешимых моральных проблем, в том числе от гнетущего ощущения своей национальной сопричастности постылым соседям. Чтобы ещё более утвердиться в своём новом качестве, Ким даже прервал давние хорошие отношения с детдомовской библиотекаршей, пожилой одинокой еврейкой, постоянно проявлявшей к нему особое внимание и заботу, потому что «Культяпый» не раз ехидно попрекал его этой дружбой.
Теперь Ким смелее и чаще, чем прежде, употреблял в разговорах юдофобские выражения, а при встречах с евреями на улице стал посматривать на них с чувством превосходства. Соседское семейство почти перестало болезненно действовать ему на нервы, и наравне со всеми он мог принимать участие в потехах, которые продолжал устраивать «Культяпый».
К маю 1944 года, когда Брайна, наконец, решилась вызвать Кима к себе в Наманган, его сознание уже в немалой степени было поражено юдофобией, и о собственном еврейском происхождении он предпочитал не вспоминать. Детский дом снабдил Кима необходимыми документами, продовольствием на дорогу, небольшой суммой денег и железнодорожным билетом до Намангана. Одежду выдали парадную: утеплённую куртку- «капитанку» с большими блестящими пуговицами, шерстяные брюки, красивую фуражку и добротные ботинки.
Попрощавшись с ребятами и директрисой, Ким в сопровождении своей воспитательницы отправился на железнодорожную станцию. На запасном пути они отыскали пассажирский вагон с табличкой «Петровск- Ташкент», который по определенным дням ехал до Саратова, где его присоединяли к составу, направлявшемуся в Ташкент.
Тепло попрощавшись с воспитательницей, Ким вошёл в вагон и забрался на верхнюю полку. Он был счастлив, как никогда! Ведь он отправлялся в далёкий загадочный Наманган, где его ожидала встреча с самым родным и близким человеком и воплощёная мечта о светлой домашней обстановке взаимного доверия, заботы, доброжелательности и понимания! Радость предстоящей встречи с матерью переполняла всё его существо, он чувствовал жгучую потребность заботиться о ней, помогать во всём, быть ей надёжным и верным другом! С этими мыслями он незаметно уснул, а когда проснулся, колеса вагона уже мерно перестукивались на стыках рельс, унося его всё дальше от Петровска, от детдома, от «Культяпого»…
Через трое суток, ночью, поезд прибыл в Ташкент. На вокзале Ким выяснил, что поезд в Наманган отправится рано утром. Ждать оставалось недолго, он отыскал в зале свободную скамейку, но едва устроился на ней, как к нему подсели двое мальчишек, чуть старше его по возрасту, и тут же затеяли разговор. Выяснив, кто он и куда направляется, обрадованно сообщили, что они – его попутчики и тоже направляются в Наманган, в гости к родственникам. Один из мальчишек достал кукурузную лепешку, разделил её на троих. Лепёшка была весьма кстати, так как у Кима запасы еды закончились ещё днём.
Новые приятели убедили его, что не стоит дожидаться, пока объявят посадку на поезд. Лучше заранее забраться в вагон и занять верхние полки, где можно будет выспаться, иначе придётся почти целые сутки ехать сидя. Ким согласился, они вместе вышли на перрон и направились к складскому зданию, за которым в темноте угадывались силуэты вагонов. Поравнявшись со складом, спутники Кима неожиданно крепко с двух сторон захватили его руки, и в тот же миг откуда-то сзади появился третий подросток с финкой в руке. Приставив нож к животу Кима, он приказал ему под страхом смерти молчать, и вместе с сообщниками затолкал его в густые кусты, росшие за складом. Там они раздели и разули глубоко потрясённого Кима, оставив его в одних трусах, и тот, что угрожал финкой, переоделся в его одежду, бросив свои грязные, рваные штаны, тапочки и телогрейку.
Затем юные бандиты, коротко посовещавшись между собой, вернули Киму его документы вместе с билетом на поезд и, со смехом пожелав счастливого пути, исчезли в темноте. Ким поплёлся обратно на станцию. На перроне одиноко прогуливался дежурный в фуражке с красным верхом. Ким рассказал ему об ограблении. Тот явно недоверчиво отнёсся к мальчишке, похожему на бездомного бродягу, но всё же посоветовал обратиться в отделение дорожной милиции.
В это время объявили посадку на наманганский поезд. В вагоне под подозрительные взгляды пассажиров Ким забрался на свободную багажную полку и без еды провел там почти сутки, снова и снова переживая во всех подробностях недавнее жуткое приключение.
Но едва он сошёл с поезда в Намангане, как испорченное настроение вмиг улетучилось в предвкушении долгожданной встречи с матерью. Уточнив, как пройти к центру города, Ким двинулся в путь по единственной улице, примыкавшей к привокзальной площади.
Наманган сразу поразил его восточным колоритом. Мужчины в разноцветных халатах верхом на осликах, женщины, с головы до пояса закрытые непроницаемой черной сеткой, обилие фруктовых деревьев, увешанных плодами, однообразные низкие дома с плоскими крышами за невысокими глинобитными заборами и бесконечное количество канав и канавок с журчащей водой. Всё это было необычно, но Киму было не до того, он всё больше и больше волновался.
Прошагав так почти час, он очутился у ворот городского рынка. Здесь ему подсказали, как пройти по нужному адресу, и через несколько минут он оказался у заветной цели. Перед ним была узбекская мечеть, обширный двор которой с трёх сторон окружали бараки. Ким направился к самому длинному из них, расположенному метрах в пятидесяти за мечетью. Перед бараком в глубокой канаве, перекрытой мостиком, протекал ручей.
Взойдя на мостик, Ким осмотрелся и, едва он двинулся к ближайшей квартире, намереваясь постучать в дверь, как в открытой форточке показалась женская голова. «Мальчик, ты кого-то ищешь?» – спросила женщина. Ким назвал нужный ему адрес. «Тебя зовут Ким?» – прерывающимся голосом проговорила она. Ким ответил утвердительно.
В квартире послышались взволнованные восклицания, шум, дверь распахнулась, и на пороге появилась старуха, худая, беззубая, скособоченная, в залатанных панталонах и ветхом лифчике. На её сморщенном лице лихорадочно горели голубые глаза. Она бросилась к Киму с криком: «Кимочка! Я твоя мама!» Ким до того испугался, что чуть не пустился наутёк. На мгновение ему показалось, что так досаждавшая ему в Петровске злобная и неопрятная соседка каким-то чудом подстерегла его здесь, в Намангане. Если бы сейчас из квартиры выскочила Баба- Яга или Бармалей, Ким не был бы ошарашен больше!
Не переставая повторять: «Кимочка, сыночек, я твоя мама!» – Брайна наступала, пытаясь обнять Кима. А он упорно отстранялся от неё, отступая шаг за шагом и шепча про себя: «Нет, нет, не может быть, вы ошибаетесь!»…
Разум мальчика отказывался признавать в этой искалеченной, неопрятной, нищей, старой еврейке в отвратительных панталонах ту добрую, умную, единственную на свете, идеальную женщину со старой довоенной фотокарточки, для которой он всегда лелеял в сердце заветное, самое дорогое слово – мама!
Поведение Кима привело Брайну в замешательство, она сникла и растерялась, не зная, как следует поступать. В этот момент в дверях квартиры появилась другая женщина, в которой Ким без труда узнал свою тётю Геню, до войны навещавшую его и Лену в Дарьевском детдоме. И только после этого, с глубоким разочарованием и досадой, Ким осознал, что эта несуразная и такая чужая ему женщина действительно является его матерью.
Прервав воцарившееся неловкое молчание, Геня пригласила всех в дом и познакомила Кима со своей пятилетней дочкой Раечкой. Убогая обстановка квартиры, отсутствие электричества и водопровода, ещё более усугубляли тягостное впечатление от нерадостной встречи. Мало-помалу завязался разговор и, объясняя причину своего странного вида, Ким рассказал, что с ним приключилось в Ташкенте. Женщины ужаснулись и тут же спохватились, что им даже угостить гостя нечем. Геня заторопилась в детдом, где она работала воспитателем, захватив документы Кима. Часа через три она вернулась с обедом и одеждой для Кима.
Директриса детдома сдержала своё обещание и зачислила Кима в число воспитанников. Для Брайны, у которой не было денег на одежду для Кима, это оказалось сказочной удачей. А Ким, умываясь в мутной воде арыка, одевая поношенную, не по размеру, одежду, хлебая жидковатую детдомовскую баланду, не раз пожалел, что легкомысленно пренебрёг советом своей петровской воспитательницы – не перебираться к матери сразу насовсем, а для начала побывать у неё только в гостях.
Один за другим потянулись смутные, тоскливые, безрадостные дни так неудачно начавшейся «домашней» жизни Кима в Намангане. Стараясь не оставаться наедине с Брайной, он с утра пораньше уходил на завтрак в детский дом и часто возвращался лишь после ужина, проводя весь день в библиотеке или играх с новыми приятелями. Брайна тяжело переживала отчужденность сына, но не упускала случая откровенно побеседовать с ним. Жизненный опыт подсказывал ей, что такое поведение Кима может быть вызвано своеобразной формой юдофобии, которая служила ему в детском доме защитой от антисемитизма. Брайна понимала, что очень важно для Кима узнать как можно больше о своем народе, его истории и трагической судьбе.
Однажды, когда Ким был дома, она ненавязчиво завела разговор о древнем Израиле. Ким с интересом слушал её рассказ, с тех пор беседы на еврейскую тему стали повторяться всё чаще. Ким впервые узнал о дискриминации евреев в царской России и других странах, о существовавшей более 100 лет «черте оседлости»21 и запрете на многие профессии, о разгуле антисемитизма, деле Бейлиса, черносотенцах, кровавых еврейских погромах. Под влиянием услышанного в сознании Кима постепенно начала происходить переоценка приобретённого в детском доме недоверчивого отношения к евреям, возникло сочувствие и уважение к своему народу.
Брайна чувствовала, что в сыне происходят благодатные перемены, и надеялась, что они смягчат их личные взаимоотношения. Но по-прежнему при любой её попытке приблизиться и прикоснуться к Киму, он тут же отстранялся и отодвигался подальше. Мальчик никак не мог свыкнуться с её невзрачным, почти нищенским видом, который был так далёк от созданного его воображением образа матери.
Геня тоже пыталась воздействовать на племянника. В надежде разбудить в нём тёплые сыновние чувства, она взволнованно напоминала о трагической судьбе Брайны, говорила о её огромной материнской любви к нему и Лене, которая помогла ей выдержать нечеловеческие условия лагерей, обращала внимание на доброту, честность, скромность, преданность Брайны.
Трогательные высказывания Гени до слёз волновали Кима, он чувствовал себя виноватым и искренне признавался, что не отказывается от своего долга любить Брайну, но пока никак не может заставить себя называть её мамой, однако постарается не огорчать её своим поведением. На это Геня лишь беспомощно разводила руками.
Прошло несколько недель, но отношения между Кимом и Брайной не улучшились. К тому же Ким плохо переносил среднеазиатскую жару, он похудел и осунулся. Однажды, когда он сидел у арыка, опустив ноги в воду, одинокий и печальный, Брайна не выдержала: «Вот что, Ким – как аукнется, так и откликнется! Хватит нам мучить друг друга! Раз мы никак не можем ужиться, попросись обратно в свой детдом. Может, тебе разрешат вернуться».
Для Кима это предложение не стало неожиданным, он и сам не раз думал о том же. Письмо в Петровск было отправлено без промедления. И как раз в это время в Намангане случилась вспышка малярии. Болезнь не обошла и Кима. В процессе лечения, кроме глотания горьких, как полынь, пилюль, он получил в ягодицы уколы 4 доз лекарственных препаратов. По какой-то неизвестной причине у Кима они не рассосались, а наоборот, затвердели, и все четыре уколотых места начали побаливать. Только он решился рассказать об этом Брайне и обратиться к врачу, как пришло ответное письмо из Петровска с официальным разрешением на возвращение в детский дом. Ким стал немедленно готовиться к отъезду, надеясь, что болячки постепенно пройдут. Онако они не только не проходили, но болели всё сильнее и к утру в день отъезда превратились в четыре непрерывно ноющих нарыва, затрудняющих ходьбу.
Что было делать? Дать знать об этом Брайне означало надолго отказаться от полностью подготовленного возвра- щения в ставший необыкновенно желанным Петровск. И Ким решил молча перетерпеть свой недуг. Из куска марли и ваты он изготовил примитивную, но удобную повязку и скрытно, выбрав подходящий момент, наложил её на больные места, а в дорожный мешок предусмотрительно запрятал бутылочку йода. Брайна настояла на своём желании проводить Кима до поезда, и ему пришлось всю дорогу до станции демонстрировать бравую походку, в то время как боль в ногах и спине становилась всё нестерпимее. Когда они добрались до вокзала, уже объявили посадку на поезд.
Мать и сын попрощались без объятий и поцелуев. Брайна лишь положила руку на голову Кима, и на этот раз он не отстранился. Она взволнованно проговорила: «Мы сейчас расстаемся с тобой, сын, но не навсегда. Помни, что у тебя есть мама, которая всегда готова прийти тебе на помощь! Пиши мне, и я надеюсь, придёт время, когда мы встретимся снова, но уже по-другому!»
Ким ничего не ответил, он уже еле стоял на ногах, его бил озноб, в висках бешено колотилось, во рту пересохло. Еле переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он поднялся в вагон, с трудом взгромоздился на верхнюю полку и лёг на живот, совершенно обессиленный. Через окно он видел Брайну, печально глядевшую в то же окно в надежде увидеть его, но уже просто не мог самостоятельно спуститься с полки. Брайна же не могла знать об этом и до самого отправления поезда ждала, не трогаясь с места.
Вернувшись домой и заливаясь горькими слезами, она пожаловалась Гене на то, как жестоко обидел её Ким на прощание, не пожелав даже махнуть рукой в окно. А в это время её сын в полубессознательном состоянии лежал на полке, скованный по рукам и ногам мучительной болью и страхом. Ему ещё повезло, что вагон, в котором он оказался, следовал прямым назначением до Куйбышева через Саратов. Это обстоятельство освобождало Кима от пересадки в Ташкенте, которая могла обернуться для него ещё большей бедой.
Без малого сутки Ким провел неподвижно лежа на животе и только рано утром, когда все пассажиры крепко спали, решился слезть с полки и отправиться в туалет, захватив с собой чистую вату и йод. К счастью, в туалете над умывальником оказалось зеркало, в котором Ким разглядел свои опухшие ягодицы с круглыми, величиной с монету, нарывами, из которых сочилась бурая жидкость.
Превозмогая острую боль, он принялся выдавливать гной и обрабатывать раны йодом. Через сутки он повторил процедуру. На третий день пути боли ослабли, снизилась температура, появился аппетит. Пересадка в Саратове прошла без особых приключений, а прибыв в Петровск, Ким смог самостоятельно добраться до детского дома.
Там он, наконец, обратился за помощью, и его немедленно поместили в изолятор. Врач при осмотре диву давался, как удалось избежать заражения крови при таком варварском лечении. А едва Ким поправился, его вызвала к себе заведующая учебной частью и сообщила, что по решению педсовета его направляют на учебу в железнодорожное училище города Аткарска.
21 Черта оседлости (полное название: Черта постоянной еврейской оседлости) — в Российской империи с 1791 по 1917 год граница территории, за пределами которой запрещалось постоянное жительство евреев , за исключением нескольких категорий, в которые в разное время входили купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты, ремесленники, приписанные к ремесленным цехам, караимы, горские и бухарские евреи. Территория черты оседлости охватывала населённые пункты городского типа (местечки, поскольку в сельской местности проживание евреев не дозволялось) значительной части Царства Польского, Литвы, Белоруссии, Бессарабии, Латгалии и части территории современной Украины.